Богат и славен город Москва - Самуэлла Фингарет

Если знаменка удавалась, Андрей разрешал Пантюшке переводить её на доску и очерчивать графьями-канавками. После того как наложат фон, графьи помогут не сбиться с рисунка.

В этой работе Пантюшка так преуспел, что к середине лета Андрей допустил его ографлять рисунки, припорошённые на стены Благовещенской церкви.

После работы, что ни день, Пантюшка бежал в Земский приказ, потом стал бегать пореже, потом и совсем перестал – понял, что от приказа ждать нечего. На торг и в Гончарную слободу он продолжал забегать по-прежнему часто. В слободе он о хозяевах спрашивал: не появились ли, не прислали ль вестей. На торгу у приезжих выведывал, не встречалась ли им на дорогах девочка-невеличка, брови шнурком, или плясун Медоед.

Однажды ему сказали, что в слободу наезжал всадник и тоже о Пантюшкиных хозяевах расспрашивал. Узнав об этом, Пантюшка со всех ног помчался к тётке Маланье. Ей слободские дела были известны, как собственные.

– Тётушка Маланья, говорят, в слободу всадник приезжал. Не знаешь, что ему понадобилось, зачем хозяев моих разыскивал?

– Кто его ведает? Спрашивал, куда подевались, и всё.

– А ему что ответствовали?

– Заладил. Что да что? Известно, что. Ответствовали по справедливости. Отбыл, мол, со всем семейством. Куда отбыл, того не ведаем.

– Про меня ему не сказали?

– Велика птица – про тебя говорить! Человек-то приезжал не простой, видать по всему, слуга боярский, не то княжеский.

В тот день, когда Пантюшка узнал о всаднике, он сказал Андрею:

– Может, мне пойти по дорогам, расспрашивать встречных?

– Дороги от Москвы отходят, как ветви от древесного ствола. По которой начнёшь странствие?

– Все пройду.

– Жизни не хватит. Вокруг одной Москвы расположилось десять городов, а селений – тех и не счесть.

– Что же мне делать?

– Жди. Коль жива Устинька – встретитесь. Ещё Андрей сказал:

– В искусстве стенописания ищи великую радость. Что может быть чудесней чуда, когда появляется изображение. Ни тела, ни души человеческой оно не имеет, однако, словно живое, заставляет людей думать, исполняться радостью или печалью.

К концу лета стенописание было завершено. Благовещенская церковь засветилась чистыми красками, сделалась праздничной.

– Продолжим украшение, – сказал Феофан, не дав никому и дня отдыха. – Приступим к сотворению икон.

Андрей и Прохор согласно склонили головы.

«Украсить» церковь значило не только покрыть стены росписями, но и создать иконы. Чем больше икон, тем богаче и праздничи ней выглядит храм. В стародавние времена иконы развешивали по стенам и на столбах как придётся. Потом их стали прикреплять рядами к поперечным деревянным доскам-тяблам, отгородившим алтарь. Получилась стенка икон – иконостас. Без него русская церковь не мыслилась.

– Каким представляется иконостас Благовещенской церкви? – спросил Феофан. То ли себя спросил, то ли Андрея с Прохором.

– Известно, – ответил Прохор. – Порядок в иконостасе не нами установлен, не нам и менять его.

– Порядок установлен, это так. Но главное – в содержании. Что должен по мере сил своих выражать живописец?

– Чаяния народа, – твёрдо сказал Андрей. – То, что народ выносил и выстрадал, то, о чём он мечтает.

– И я тех же мыслей, – согласился с Андреем Прохор.

– Значит, думаем все одинаково, – сказал Феофан. – Русский народ превыше всего чает единение. Призывом к единству должен служить иконостас.

– Как же мы передадим сие? – с сомнением качая головой, спросил Прохор.

– Движением рук изображаемых лиц, поворотом голов и направлением взглядов. Всё должно быть обращено в единое место, как это бывает, когда все охвачены единым порывом.

Доски для иконостаса отобрали большие. Иконы среднего ряда, по замыслу Феофана, должны были превышать человеческий рост.

Три мастера: Феофан Грек, Андрей Рублёв и Прохор из Городца – работали над досками не разгибая спины. Работали втроём, а жили одной мыслью, одним дыханием дышали. Благовещенскую церковь украсили превыше других. Такой иконостас сотворили, какого не знали ни Новгород, ни Владимир, ни Киев. Увидеть иконостас торопились и москвичи и приезжие гости.

– Нашим бы князьям посмотреть да прочувствовать, – говорили рязанцы, новгородцы, черниговцы.

– Не врозь, а вместе жить надо, – подхватывали москвичи. Пантюшка чувствовал себя счастливым. Выпало ему на долю принимать участие в украшении Благовещеской церкви. С гордостью посматривал он на людей, спешивших под арку портала, похожую на киль корабля. Шёл сюда и простой народ, шли и бояре. Однажды на Соборную площадь вылетели два всадника. Они остановили храпевших коней чуть не перед самым порталом. Пантюшка признал всадников сразу, хоть и не видел их со времён ордынской неволи. С усталых коней спрыгнули князь Юрий Всеволодович и его верный Захар.

«Должно быть, также в церковь поспешают», – подумал Пантюшка. Но князь торопился не в церковь. Кинув Захару поводья, он бросился в княжий дворец.

– Измена, государь, измена! – вскричал Юрий Холмский, завидев великого князя. Холмский был в бешенстве. Говорить начал, даже не поклонившись. – Не ты ль, государь, обещал сохранить тайну? «В том сила, что застанем Витовта врасплох» – не твои ли слова? Так ли твердил ты, снаряжая меня в Литву?

– Истинно так, Юрий Холмский. И что же?

– То, – голос Юрия Всеволодовича сорвался на крик, – что у Вязьмы литовцы нас ждали, у Козельска – ждали, у Серпейска – и стрелы в луки вложили. Вся литовская армия вышла меня с дружиною приветствовать. Кто Витовта упредил?

Василий Дмитриевич не ответил. Лицо его сделалось серым.

– Допрежь того, как нам навстречу идти, – безжалостно продолжал Холмский, – Витовт перебил всех москвичей, что жили на его земле. Всех, слышишь, великий князь. Пощады не давал никому.

Василий Дмитриевич рванул на себе ворот кафтана.

– Спасибо, Юрий Всеволодович, за старание. О деле мы потолкуем чуть позже. А теперь – прости.

Юрий Всеволодович вышел, как и вошёл, без поклона. Великий князь внимания на это не обратил, не до того было. Мысли, одна другой тяжелее, роились в его голове: «Измена, кругом измена. Что ни скажу, в Орду переносят, что ни сделаю, Витовту сообщают. На кого думать? Об этом походе, кроме Ивана Кошки, не знал ни один человек».

Заподозрить в измене Ивана Кошку было тягостно. Князь уронил голову на руки.

Немой телохранитель, о котором в Орде говорили, что нет его злее, подполз на коленях и горестно замычал.

«Ну вот, – усмехнулся невесело великий князь, – один доброжелатель и у меня нашёлся. Жаль, говорить не может, а что предан, так видно».

ГЛАВА 14

Дела московские и владимирские

Князь же Андрей город Владимир сильно устроил, к нему же ворота златые доспел, а другие серебром учинил.

Вскоре после неудачного похода, сорванного чьим-то предательством, Василий Дмитриевич стал набирать новое войско. Из донесений лазутчиков явствовало, что Витовт был занят тем же.

На этот раз Литва опередила Москву. Не долго мешкая, воины Витовта захватили Одоев. В ответ московское войско вступило в литовскую землю и разорило Дмитровец, на реке Протве. Произошло это в августе тысяча четыреста седьмого года. В сентябре неприятели встретились у порубежной речки Угры. На одном берегу встали московские рати, на другом – литовцы, поляки и жмудь.

Московские полки расположились как обычно: в середине великий полк, по обе стороны от него две руки – правый и левый полки, впереди всех выстроился передовой, в отдалённом лесочке притаилась засада.

Стояла тихая тёплая осень. Угра бежала к Оке неторопливо и мирно. В прибрежных водах золотыми узорами плыли сбитые в стайки опавшие листья. Тонкие ивы недвижно висели над самой водой. Трудно было представить, что тихие берега вот-вот огласят крики боли и ярости, что над водой с пронзительным свистом полетят тучи стрел.

Напряжённое ожидание длилось несколько дней. Ни один из князей не начинал битвы. Оба приглядывались. Войско Витовта превосходило численностью и было лучше обучено. На стороне москвичей, ставших за безопасность родной земли, была уверенность в правоте дела. Что перевесит?

Поразмыслив, Витовт решил, что схватки на Угре ему не выиграть.

Лучше уйти с честью, чем позорно бежать. Он отступил, не приняв боя.

После встречи на Угре Литва для Москвы перестала представлять опасность.

– Теперь у нас руки развязаны, – сказал Василий Дмитриевич, вернувшись в Кремль. – Займёмся другими делами.

Что имел в виду князь, никто из бояр не понял. Знали одно: литовцы не так были страшны, как Орда. Гонец за гонцом из Орды мчался, и в каждом письме вопрос: «Почему, московский князь, не присылаешь выход?» – и в каждом письме угроза.

– Чего ждём? – беспокоился старый Уда. – Того и гляди, дождёмся; пожалует в гости сам Едигей, пировать пир кровавый. Надо отправить выход поганому.