Дорога доблести - Роберт Хайнлайн

И все же, я даже пальцем не дотронулся до Стар, кроме тех мгновений, когда помогал смыть мыло с волос.

Пока я пытался разгадать эту загадку, погружая обе руки в её тяжелые светлые волосы, мой мозг все ещё не мог выдать ответа на вопрос — что же мешает мне обхватить эту сильную тонкую талию, находящуюся от меня на расстоянии нескольких дюймов. В эту минуту я вдруг услыхал пронзительный свист и мое имя — мое новое имя. Я оглянулся.

Руфо в своем малопривлекательном «в чем мать родила», с перекинутыми через плечо полотенцами, стоял на берегу, футах в десяти от нас, и пытался перекричать рев водопада, чтобы привлечь мое внимание.

Я подошел к нему на несколько футов ближе.

— Ну, чего тебе надо? — Можно сказать, что я почти рычал.

— Я спрашиваю — вы будете бриться? Или станете отращивать бороду?

Подсознательно, видимо, я ощущал кактусообразное состояние своей физиономии, ещё когда вел внутренний спор о том, совершать или нет преступные действия в отношении Стар, и это сыграло свою роль в принятии отрицательного решения. «Жил-лет», «Аква-Вельва», «Бирма Шейв»<Марки бритвенных лезвий.> и прочие создали у несчастного американского мужчины (я имею в виду себя) чувство неполноценности, мешающее им соблазнить или изнасиловать даму не будучи свежевыбритым. А у меня щетина была уже двухдневной давности.

— У меня нет бритвы! — заорал я.

Руфо продемонстрировал мне наличие опасной бритвы.

Стар возле меня зашевелилась. Она протянула руку и большим и указательным пальцем ощупала мой подбородок. — А ты будешь великолепен с бородой, — сказала она. — Что-то в духе Ван-Дейка, с торчащими усами.

Раз таково мнение Стар, то кто я такой, чтобы возражать. Кроме того, растительность на лице частично может скрыть шрам.

— Как скажешь, Принцесса.

— И все же я предпочту тебя таким, каким увидела в первый раз. Руфо отличный брадобрей. — Она обернулась к Руфо. — Подай руку и полотенце.

Стар пошла к лагерю, вытираясь полотенцем на ходу. Я бы охотно помог ей в этом, если бы она попросила о такой услуге. Руфо проговорил устало:

— И чего вы не боретесь за свои права? Но раз Она велит побрить вас, то теперь мне уже некуда деваться, придется с собственным мытьем поторопиться, а то Она не терпит опозданий.

— Если у тебя найдется зеркало, я и сам побреюсь.

— Вы когда-нибудь имели дело с опасной бритвой?

— Нет, но могу научиться.

— Ещё перережете себе глотку, а Ей это может не понравиться. Давайте, вон там на бережку, где я смогу стоять в теплой водичке. Нет! Нет! Не садитесь, а ложитесь так, чтобы голова опиралась о камушек. Я не могу брить человека, когда он сидит. — Руфо стал втирать мыльную пену мне в подбородок.

— А знаете почему? Я учился на покойниках, вот почему. Наводил на них красоту, чтобы родственникам было приятно. Тихо, вы! Вы же чуть не лишились половины уха! А мне нравится брить жмуриков: во-первых, они не жалуются, во-вторых, ни о чём не просят, в-третьих, ни с чем не спорят и всегда лежат тихонько, в-четвертых, самая что ни на есть разлюбезная работа. Что же касается существа дела… — Руфо прервал бритье и, держа лезвие у моего кадыка, начал изъяснять свои горести.

— Разве у меня были выходные по субботам? Черта с два, у меня и по воскресеньям-то они были не всегда! А продолжительность рабочего времени?! Два дня назад я читал в газете, что одно похоронное бюро в Нью-Йорке… Вы в Нью-Йорке бывали?

— Был я в Нью-Йорке! И убери эту чертову гильотину от моего горла, раз ты вошел в раж и так размахиваешь руками!

— Если будете болтать, то не миновать вам быть порезанным сразу в нескольких местах. Так вот, эта контора подписала контракт на обслуживание из расчета двадцатипятичасовой рабочей недели. Недели! А я работал по двадцать пять часов в сутки! Знаете, сколько часов без перерыва мне пришлось как-то раз проработать?

Я сказал, что не знаю.

— Ну, вот, вы опять болтаете! Более семидесяти часов, и будь я проклят, ежели вру! А ради чего? Ради славы? А что такое слава? Для кучки сожженных костей? Богатство? Оскар, я скажу вам как родному: я обработал больше покойников, чем какой-нибудь султан — одалисок. И никогда ни один из них гроша ломаного не дал бы за то, чтоб покоиться в одеяниях, украшенных рубинами размером с ваш нос и вдвое более красных, или в рубище. Зачем мертвому богатство? Скажите мне, Оскар, как мужчина мужчине, пока Она не слышит, ну зачем вы позволили Ей втянуть себя в эту историю?

— А мне это дело нравится. Пока.

Руфо шмыгнул носом:

— Именно так сказал один мужик, когда пролетал мимо окон пятнадцатого этажа Импайр-Стейт-Билдинг. А ведь внизу его, как известно, ждала мостовая. Однако, — добавил он туманно, — пока дело с Игли не выяснилось, проблем нет. Если бы со мной был мой служебный чемоданчик, я бы так загримировал ваш шрам, что все бы сказали «Смотрите, совсем как живой».

— Не твое дело. Ей нравится этот шрам (черт его побери, опять забыл и дернулся).

— Ну, ещё бы! Я ведь какую идею пытаюсь вам внушить: если вы вступили на Дорогу Доблести, то знайте, что найдете вы на ней по преимуществу булыжники. Лично я на эту дорогу не напрашивался. Мои представления о хорошей жизни вполне укладываются в маленькую тихую похоронную контору с хорошим выбором гробов на все цены и с прибылью, позволяющей иногда оказать посильную помощь родственникам усопших. И с продажей гробов в рассрочку для тех, кто достаточно проницателен, чтобы все планировать заранее, ибо все мы смертны, Оскар, все мы смертны, и разумный человек может с полным успехом посиживать с доброй кружкой пива в хорошей компании и одновременно заключать контракт с надежной похоронной фирмой.

Он доверительно наклонился ко мне.

— Послушайте, милорд Оскар… Если мы чудом выберемся отсюда живыми, замолвите за меня словечко перед Ней. Пусть Она поймет, что я слишком стар для Дороги Доблести. А я уж найду, чем скрасить ваши преклонные годы… если вы отнесетесь ко мне по-товарищески…

— Мы же с тобой, кажется, пожали друг другу руки?

— Ах, да, действительно… — Руфо вздохнул. — Один за всех и все за одного и так далее и тому подобное… Все, с вами покончено.

Когда мы вернулись в лагерь, было ещё светло, Стар сидела в своей палатке, а моя одежда была выложена снаружи. Я начал было артачиться, когда увидел этот костюм, но Руфо сказал:

— Раз Она распорядилась, чтобы вечерний костюм, то это значит — чёрный костюм и чёрный галстук.

Я с трудом надел все, даже запонки (это были большие черные жемчужины); фрак был явно или сшит на меня, или куплен в магазине готового платья человеком, который знал мой рост, вес, ширину плеч и талии. Торговая марка на подкладке гласила «Английский Дом. Копенгаген».