Невинные - Джеймс Роллинс

— А я-то тут при чем? — спросила Эрин.

— А при том, доктор Грейнджер, — улыбнулся ей Христиан, — что вы единственная, кто способен его отыскать.

Джордану было наплевать на исчезновение Руна Корцы. Будь его воля, он бы лишь порадовался, если этого субъекта простыл и след. Именно сейчас его интересовало решение лишь одной тайны.

Кто послал чертову кошку?

Глава 7

С антикварным часовым пинцетом в руках предводитель велиалов сгорбился над рабочим столом, зажав лупу в одной из глазниц. И с предельной осторожностью завел тоненькую бронзовую пружинку в сердце механизма размером с ноготок.

Натянувшаяся пружина вошла в зацепление.

Удовлетворенно улыбнувшись, он закрыл створки механизма, образовав некое подобие металлической фигурки насекомого с шестью членистыми лапками и безглазой головой. Последняя щетинилась острым, как иголка, серебряным хоботком и парой перистых бронзовых антенн.

Переместился к другому участку рабочего стола и недрогнувшей рукой подхватил пинцетом с ложа из белого шелка отделенное переднее крылышко мотылька. Поднес этот радужный лепесток к свету галогеновой рабочей лампы. Чешуйки мотылька переливались серебристой зеленью, почти не скрывая деликатный узор внутренней структуры крылышка Actias luna — сатурнии луны. При полном размахе крыльев в четыре дюйма это одна из крупнейших бабочек в мире.

Осторожными, отработанными движениями он приладил хрупкое крылышко к крохотным зажимам бронзово-серебряного грудного отдела своего механического творения. Повторил ту же операцию с другим передним крылышком и обоими задними. Механизм грудки, состоящий из сотен зубчатых колесиков и пружин, ждал лишь часа, чтобы вдохнуть жизнь в эти красивые органические крылья.

Закончив работу, он полюбовался каждым изделием. Он любил точность своих творений, то, как каждая шестеренка цепляется за другую, являясь неотъемлемой частью более крупной конструкции. Годами он делал часы, нуждаясь в приборе, отмеряющем время, отсчитывать которое собственным телом он не мог. Но со временем его интерес и искусство переключились на создание этих крохотных автоматов — наполовину машин, наполовину живых существ, по его воле устремленных в вечность.

Обычно он обретал мир и покой в столь замысловатой работе, настраивающей на ненатужную сосредоточенность. Но нынче ночью это безупречное спокойствие ускользало от него. Не могло умиротворить даже негромкое журчание устроенного рядом фонтана. Его вековечный замысел — затейливый и деликатный, как любой из его механизмов, — оказался под ударом.

Когда он вносил крохотные поправки в последнее из своих творений, кончик пинцета задрожал, и он порвал деликатное переднее крылышко, просыпав радужные зеленоватые чешуйки на белый шелк. Изрыгнул проклятие, которого никто не слыхал со времен Древнего Рима, и швырнул пинцет на стеклянную поверхность рабочего стола.

Сделал долгий вдох, стремясь восстановить душевный покой.

Тот бежал от него.

Будто по подсказке, на столе зазвонил телефон.

Он потер виски длинными пальцами, будто стремясь утихомирить мысли воздействием извне.

— S`i,[7] Рената?

— Пришел отец Леопольд, ждет внизу в вестибюле, синьор, — раздался из динамика скучающий голос его красавицы секретарши. Он спас ее от сексуального рабства и жизни на улицах Турции, и она платит ему преданным, хотя и равнодушным, служением. За годы обоюдного знакомства она ни разу не выразила удивления. И эту черту он уважает.

— Впусти его.

Встав, он потянулся и подошел к ряду окон позади рабочего стола. Его компания — корпорация «Аргентум» — владеет высочайшим небоскребом в Риме, и его кабинет занимает самый верхний этаж. Из пентхауса сквозь прозрачные стены из пуленепробиваемого стекла открывается вид на Вечный город. Пол у него под ногами сделан из полированного пурпурно-красного мрамора, императорского порфира, столь редкого, что он встречается лишь в одном месте на планете — в египетской горе, которую римляне называли Mons Porphyrites, сиречь Порфирная гора. Он был открыт при жизни Христа и стал мрамором царей, императоров и богов.

Пятьдесят лет назад он разработал и выстроил этот шпиль вместе со всемирно известным архитектором. Конечно, теперь этот человек мертв. А вот он остался, ничуть не переменившись.

Он вгляделся в свое отражение. Во время естественной жизни лицо его покрывали шрамы от плети, изувечившей его в детстве, но когда анафема нескончаемых лет постигла его, изъяны исчезли. Теперь он не мог и припомнить, где были эти шрамы. Перед глазами была лишь гладкая, безупречная кожа, россыпь лучистых морщинок вокруг серебристо-серых глаз, не становящихся глубже, квадратное суровое лицо и копна густых седых волос.

Горькие мысли одолевали его. На протяжении веков это лицо называли множеством имен, оно заносило до дыр множество обличий. Но спустя два тысячелетия он вернулся к тому имени, которое дала ему мать.

Иуда Искариот.

Хотя имя это стало синонимом предателя, он прошел полный круг от отрицания до признания этой истины — особенно после того, как открыл тропу к собственному искуплению. Столетия назад он наконец постиг, зачем Христос проклял его бессмертием.

Чтобы в грядущем он смог сделать то, что должен.

Взвалив на свои плечи эту ответственность, Иуда прижался лбом к холодному стеклу. В прошлом у него один руководитель отдела так боялся упасть, что не подходил к окнам ближе чем на шесть футов.

Иуда такого страха перед падением не питал. Он падал навстречу тому, что должно было принести ему смерть, уже бесчисленное количество раз.

Он смотрел сквозь стекло на переливающиеся огнями улицы, на раскинувшийся внизу город, славившийся своей развращенностью еще до рождения Христа. Рим всегда сиял по ночам огнями, хотя теплый желтый огонь факелов и свечей давно сменился ослепительным накалом электричества.

Если его план сработает, все эти огни раз и навсегда погаснут.

Современные люди думают, будто блеск и огонь принадлежат им, но человек озарял мир по своей воле уже давно. Порой ради прогресса, а порой по пустякам.

Стоя там, он вспомнил блистательные балы, которые посещал столетиями, и все праздные гуляки на них пребывали в уверенности, что достигли пика гламура. Благодаря своим внешности и богатству он никогда не знал недостатка в приглашениях, равно как и в женской компании, но эти спутницы зачастую требовали большего, чем он мог дать.