Святилище - Уильям Фолкнер

- А, Хорес, - сказала она.

Бенбоу не поднялся. Сидел, чем-то напоминая провинившегося мальчишку.

- Как ты... - сказал он. - Что, Белл...

- Конечно. Она позвонила мне в субботу. Сказала, что ты исчез, и просила передать, если появишься здесь, что она уехала домой в Кентукки и послала за Маленькой Белл.

- Ах, проклятье, - вырвалось у Бенбоу.

- А что? - сказала сестра. - Сам уезжаешь, а чтобы уезжала она - не хочешь?

Бенбоу провел у сестры два дня. Сестра всегда была необщительной и вела безмятежную жизнь растения, словно извечные кукуруза или пшеница, произрастающие не в поле, а в укрытом саду; в течение этих двух дней она расхаживала по дому, выражая всем своим видом спокойное и чуть смешное трагедийное неодобрение.

После ужина все сидели в комнате мисс Дженни, где Нарцисса перед тем, как отправить сына в постель, обычно читала мемфисские газеты. Когда она вышла, мисс Дженни взглянула на Бенбоу.

- Возвращайся-ка домой, Хорес, - посоветовала она.

- В Кинстон - ни за что. Но и здесь не останусь. Я ушел не к Нарциссе. Не для того бросил одну женщину, чтобы пристать к юбкам другой.

- Если будешь твердить это себе, то когда-нибудь и сам поверишь, сказала мисс Дженни. - Как же тогда будешь жить?

- Вы правы, - ответил Бенбоу. - Тогда я не смогу появляться здесь.

Вернулась сестра. Вид у нее был решительный.

- Хватит об этом, - сказал Бенбоу. Нарцисса за весь день ни разу к нему не обратилась.

- Что ты намерен делать, Хорес? - спросила она. - Должны же быть у тебя дела в Кинстоне, которые нельзя запускать?

- Даже у Хореса должны быть, - сказала мисс Дженни. - Но я хочу знать, почему он ушел. Ты не обнаружил мужчину под кроватью?

- Увы, - ответил Бенбоу. - Наступила пятница, и я вдруг понял, что не могу идти на станцию, брать ящик с креветками и...

- Ты же ходил за ними в течение десяти лет, - сказала сестра.

- Знаю. И поэтому понял, что никогда не смогу привыкнуть к запаху креветок.

- Потому и ушел от Белл? - сказала мисс Дженни. Пристально поглядела на него. - Не скоро ж ты понял, что раз женщина не была хорошей женой одному, то не будет и другому.

- Но взять и уйти, словно черномазый, - возмутилась Нарцисса. - И связаться с самогонщиками и проститутками.

- Так он и от проститутки ушел, - сказала мисс Дженни - Не станешь же ты разгуливать по улицам с пакетиком апельсиновых леденцов, покуда она явится в город.

- Ушел, - сказал Бенбоу. Он вновь рассказал о всех троих, о себе, Гудвине и Томми, как они, сидя на веранде, пили из кувшина и разговаривали, а Лупоглазый бродил по дому, время от времени выходил на веранду, приказывал Томми зажечь фонарь и вместе с ним идти к сараю, Томми не шел, и Лупоглазый ругал его, а Томми, сидя на полу, елозил босыми ногами по доскам и фыркал: "Ну и пугало же он, а?"

- Чувствовалось - у Лупоглазого при себе пистолет, было так же ясно, как то, что у него есть пупок, - сказал Хорес. - Он не пил, потому что, как сказал сам, от выпивки его тошнит как собаку; не сидел и не говорил с нами; не делал ничего: лишь бродил по дому и без конца курил, словно нелюдимый, больной ребенок.

Мы разговорились с Гудвином. В прошлом он кавалерийский сержант, служил на Филиппинах и на границе, потом в пехотном полку во Франции; что с ним случилось, как и почему попал в пехоту и лишился своего чина, он не говорил. Может быть, убил кого-то, может, дезертировал. Гудвин рассказывал о манильских и мексиканских девицах, а тот дурачок хихикал, пил из кувшина и совал его мне: "Глотни-ка еще"; потом я заметил, что в дверном проеме стоит женщина и слушает нас. В браке они не состоят. Я знаю это так же, как и то, что тот маленький черный человек держал свой маленький плоский пистолет в кармане пиджака. Но она живет там, выполняет негритянскую работу, хотя в свое время у нее были автомобили и бриллианты, купленные более дорогой ценой, чем за деньги. И тот слепой старик сидел тут же за столом с неподвижностью слепых людей, ждал, пока его кто-нибудь накормит, казалось, видишь оборотную сторону его глаз, пока они слушают музыку, которую тебе не услышать; Гудвин увел его из комнаты и, насколько я могу судить, вообще с лица земли. Больше я его не видел. Не знаю, чей он родственник. Может, ничей. Может, тот Старый Француз, что выстроил этот дом сто лет назад, тоже не нуждался в слепце и бросил его там, когда умер или уехал.

Наутро Бенбоу взял у сестры ключ от дома и отправился в город. Дом располагался на тихой улочке, в нем никто не жил вот уже десять лет. Хорес открыл его и повытаскивал гвозди из оконных рам. Мебель стояла на своих местах. Надев новый комбинезон, он взял тряпки, швабру и принялся скрести пол. В полдень сходил в центр города, купил постельные принадлежности и консервов. В шесть, когда приехала на своей машине сестра, он был все еще занят работой.

- Едем домой, Хорес, - сказала Нарцисса. - Разве не видишь, что тебе не справиться?

- Я понял это, как только начал, - ответил Бенбоу. - До сегодняшнего дня мне казалось, что пол может вымыть любой человек с одной рукой и ведром воды.

- Хорес, - сказала она.

- Не забывай, я старше тебя, - ответил он. - Я остаюсь. Чехлы для мебели у меня есть.

Ужинать он пошел в отель. Когда вернулся, машина сестры вновь стояла у дома. Шофер-негр привез узел постельного белья.

- Мисс Нарцисса велела вам взять это, - сказал негр.

Бенбоу сунул узел в шкаф и постелил на кровать то, что купил сам.

На другой день, сидя за кухонным столом и обедая консервами, Бенбоу увидел в окно, как на улице остановился фургон, из него вылезли три женщины и, стоя на тротуаре, безо всякого смущения стали охорашиваться, разглаживали руками чулки и юбки, отряхивали друг другу спины, разворачивали свертки и надевали всевозможные побрякушки. Фургон уехал. Женщины пошли дальше пешком, и Хорес вспомнил, что уже суббота. Он снял комбинезон, оделся и вышел из дома.

Улица вливалась в другую, более широкую. Слева находилась площадь, пространство меж двумя рядами домов было черно от неторопливой, нескончаемой толпы, похожей на два потока муравьев, над толпой из зарослей дуба и цветущей акации вздымался купол здания суда. Хорес пошел к площади. Мимо него проезжали другие пустые фургоны, и он проходил мимо других идущих пешком женщин, черных и белых, несомненно считающих, судя по обилию украшений и манере держаться, что жители города будут их принимать тоже за городских, но им не удавалось провести даже друг друга.

Прилегающие к площади переулки были забиты стоящими фургонами, привязанные позади них лошади глодали кукурузные початки, лежащие на откидных досках. Вдоль площади тянулись два ряда автомобилей, а их владельцы и владельцы фургонов, одетые в комбинезоны и хаки, при галстуках, выписанных по почте, и с зонтиками от солнца, расхаживали по магазинам, соря на тротуар огрызками фруктов и ореховой скорлупой. Двигались они неторопливо, как овцы, заполняя проходы, спокойные, непроницаемые, созерцающие суетливую торопливость людей в городских рубашках и воротничках с великодушной кроткой непостижимостью домашних животных или богов, пребывающие вне времени, оставленного на тихой, нерассуждающей земле, зеленеющей в желтом свете дня кукурузой и хлопчатником.

Хорес шел среди них, время от времени этот неторопливый поток увлекал его за собой, но он терпеливо покорялся. Кое-кого из этих людей он знал; большинство торговцев и адвокатов помнили его мальчиком, юношей, собратом-юристом - за белопенными ветвями акации ему были видны грязные окна конторы на втором этаже, где они с отцом занимались адвокатской практикой, стекла их не знали воды и мыла, как и в те времена, - и он то и дело останавливался поговорить с ними в неторопливых людских заводях. Солнечный воздух был насыщен звуками соперничающих радиоприемников и граммофонов, установленных в дверях музыкальных магазинов и закусочных. Люди весь день толпились перед этими дверями и слушали. Больше всего их трогали простые по мелодии и теме народные песни о тяжелой утрате, возмездии и раскаянии, металлически звучащие, сливающиеся, перебиваемые треском электрических разрядов или остановкой иглы голоса сурово, хрипло, печально неслись из раскрашенных под дерево ящиков или шершавых рупоров над восхищенными лицами, над медлительными мозолистыми руками, давно привыкшими к властной земле.

То была суббота: в мае оставлять землю по будням недосуг. Однако в понедельник большинство людей снова приехало в город, они стояли группами возле здания суда и на площади, в хаки, в комбинезонах и рубашках без воротничков, или делали кой-какие покупки, раз уж все равно находились здесь. У дверей похоронного бюро весь день напролет теснилась кучка любопытных, мальчишки и юноши с учебниками и без них прижимались, расплющивая носы, к стеклу, а самые смелые из молодых горожан заходили по двое, по трое взглянуть на человека по имени Томми. Он лежал на дощатом столе, босой, в комбинезоне, выгоревшие, обожженные на затылке порохом волосы слиплись от засохшей крови, рядом сидел коронер {Следователь по делам о внезапной и насильственной смерти.}, пытавшийся установить его фамилию. Но ее никто не знал, ни те, кто в течение пятнадцати лет жил с ним по соседству, ни торговцы, изредка видевшие его в городе по субботам, босого, без шляпы, с восторженным пустым взглядом и мятным леденцом за щекой.