Голоса над рекой - Александр Яковлев

Что там было — никто не понимал.

— Ой, а где же материн раскладной столик? — крикнула она.

— Действительно, сразу не сообразили, — сказал отец.

Младший зять выскочил из кабинета и принес столик. Он разложил его и поставил возле дивана.

«Москвичка» стала горстями вынимать из пакета и выкладывать на стол округлые разноцветные штучки, и — будто живые. Ну да, живые: это были маленькие волчки.

Мать ахнула, все понимая.

Дочь, наклонив пакет, придерживая его с боков, высыпала оставшиеся волчки, а когда все высыпала, расставила руки, ограждая края столика, чтобы волчки не слетели. Но один, видно, самый бойкий, все же прыгнул на пол и, ударившись об него, закружился на шаровидном своем основании. Потом, кружась, завалился на бок — на один, на другой — и, вертясь, катаясь на боках, тарахтя ножкой, пытался перевернуться, вскочить, встать на нее и вдруг действительно встал и быстро-быстро закружился, сливая три свои цвета — зеленый, белый и синий так, что вначале зеленое основание словно покрылось прозрачной белой пленочкой, которая в кружении постепенно как бы сползала, скатывалась с него к синей ножке.

К концу вращения все части волчка снова оказались в своем цвете.

— Ты подумай!

— Вот так фокус!

— А как он так?

Старшая дочь подняла волчок и положила на стол в веселую их компанию.

Волчки были разной формы и цвета, но все примерно одинаковой величины: не больше кулачка новорожденного.

— Да, это вот такие волчки, — сказала она, — вот, видите, — она взяла несколько, — шарики, будто ранетки, черешенки на черенках-ножках, а кружатся они так потому, что верхняя часть и ножка у них тяжелее основания, вот волчок и стремится перевернуться, вскочить на ножку — она перетягивает. Только его надо сильно крутануть, придать ускорение.

И она, отодвинув лежащие волчки к краю столика, крутанула один и все снова увидели красоту кружения черешенки, смену красок.

Кроме отца, все были сейчас возле столика — рассматривали волчки, крутили их, сталкивая друг с другом.

Были здесь еще одни интересные — низкие, широкие и плоские, с нарисованными по их поверхности разноцветными волнами. Когда волчки кружились, волны быстро переходили одна в другую, сливались, и то как бы втягивались, как бы уходили внутрь себя, образуя цветную вращающуюся воронку, то выплывали из нее, поднимались — вращались в другую сторону. Распускались и закрывались… От них трудно было оторвать взгляд.

Были почти веретенообразные, двухъярусные, с резными краями, ручками разной длины и формы, в кружении совсем непохожими по цвету на те, какие были в покое; были нервные — кидающиеся из стороны в сторону, разлетающиеся по всему столу, но больше было тихих — кружась, стоящих на месте.

Разные были волчки. Но все необычные, пахнущие лаком.

…Деревянные, металлические, пластмассовые…

Иные двигались при помощи особой палочки со вправленной в нее пружинкой, которая («Волшебная», — сказала старшая дочь) словно накачивала волчки сверху вниз — заводила их.

А волчки прибыли не просто так…

Как-то дед прислал из Москвы младшей внучке, тогда совсем маленькой, один волчок. Деревянный, с длинной ручкой, с оранжевыми пятнышками на круглом основании.

Внучка поиграла с ним, поиграла и бросила, а бабушка взяла себе — просто так, посмотреть. Но он так и остался у нее, и она часто потом крутила волчок.

Сидит, бывало, за столом, вся ушла в себя и крутит, крутит… А волчок, кружась, был словно русская девушка в оранжевом сарафане…

Кружился он подолгу, никогда не разбегался — всегда только на одном месте, всегда перед глазами бабушки и, казалось, совсем и не кружился стоял, только юбочка слегка двигалась.

Бабушка неотрывно смотрела на него, а он кружился, стоя на месте, кружился, кружился, кружился…

И он здорово стерся от этого кружения, ножка, на которой он плясал, почти вся скружилась…

После смерти бабушки мать взяла волчок к себе и тоже стала вертеть его в особые минуты, и тоже неотрывно смотрела на него. Не сразу, правда, волчок несколько лет простоял у нее на столе, а потом — начала… Потом младший зять сделал ей еще один волчок — маленький-маленький, черный выточил на станке у себя на СЮТ из какого-то угольно-черного металла. Этот кружился как бешеный, очумело кидался во все стороны… Потом дочери купили в «Детском мире» еще несколько волчков, тоже славных, хотя и не таких красивых, какие сейчас прибыли.

Мать крутила волчки так: то по отдельности, по очереди, то пускала все сразу, но чаще всего тот, в оранжевой юбочке, бабушкиной мамы. И до того докрутила, что ножка уже совсем стерлась, полностью, и волчок больше кружиться не мог — почетный, стоял на столе, привалившись на бок.

И вот — целая гора их!

Вначале, наверное, у всех мелькнуло: Главный Подарок! И мать подумала так. Но нет, вскоре все поняли: нет, не он. Как поняли — не объяснишь, но поняли правильно. Действительно, не он был.

Мать была очень рада волчкам. — Где же их держать-то теперь? — спросила она.

Младшая дочь подскочила к дивану, вытащила из груды привезенных вещей плетеную вьетнамскую корзиночку:

— Вот!

Но волчки все туда не влезли.

— Найдем! — сказала она. — Пока пусть останутся в пакете. Сестра стала закладывать волчки в целлофан, в котором их привезла, освобождая стол для новых вещей.

— Удивляюсь я вам, — сказал отец, — ну зачем это? Да еще столько! Ведь мусор! — он взял один волчок и стал пытаться завести его у себя на ладони.

— А ну, скажите: почему волчок не падает во время движения? — спросил он.

Все молчали, а зятья улыбались.

— А где еще применяется принцип действия волчка?

Зятья продолжали улыбаться — женщины растерялись.

— Эх вы! — сказал им отец и отдал свой волчок старшей дочери.

Наконец, спустя 25 лет после начала их работы, она пошла посмотреть, как муж оперирует.

Вначале, правда, она попала не на операцию, а на амбулаторное выжигание (электрокоагуляцию) опухоли мочевого пузыря. Тоже, конечно, операция.

Потрясло ее два момента.

Во-первых, что спасение человека было равно мгновению. Ну и то, как вел себя муж, как выглядел.

Ррраз!.. И все! И:

— Вы можете идти домой. Все в порядке.

Бабка встала и пошла домой.

А вел себя муж и выглядел так: войдя в урологический кабинет, сорвал с крючка свой халат, надел его, застегнув сикось-накось — не на те пуговицы, надвинул на лоб колпачок и, как мальчишка к калейдоскопу (голова почти вся седая), приник к цистоскопу (прибор для осматривания мочевого пузыря), прямо упал в него — засмотрелся.

Потом, не отрываясь, поманил меня рукой: — Смотри.

На нежно-розовой слизистой мочевого пузыря, заполненного слабым раствором фурациллина, я увидела остаток опухоли (до того уже было выжжено четыре части), живой и наглой, — жуткую «цветную капусту» — алую, с гадким ворсом по поверхности.

Рядом были черные и белые пятна — участки некроза (омертвения) и рубцевания — результат предыдущих коагуляций.

— Видишь? Отходи.

Я отошла, а он махнул сестре: давай, мол, включай т о к! Сестра включила диатермию (аппарат для физиолечения и электрокоагуляции), и он снова «упал» в цистоскоп: повел как-то рукой с электродом — раз, другой, третий… Миг. И все.

И:

— … можете идти…

До того, как больная ушла, я снова посмотрела в цистоскоп. Наглости как не бывало! Опухоль опала, скукожилась, по ее окружности плавали хлопья… Алость в центре сменилась буро-коричневым, отдельные ворсинки поблекли, сморщились…

Судьба ее была решена!

Левка сдернул халат, и мы поехали домой.

А ведь это рак мочевого пузыря! Рак! Но бабка будет жить, долго жить.

(Она на самом деле прожила потом еще долго — 15 лет и умерла от болезни сердца, от склероза — «по старости», в 89…

Рецидива опухоли обнаружено не было.)

А потом, в том же году и в том же месяце она увидела и как муж оперирует.

Когда она вошла в операционную, больной уже лежал на столе. Это был парень лет 19–20. Глаза были закрыты, под ними трепетали пшеничные ресницы.

На стекле окна висела его рентгенограмма, чуть смоченная водой, чтобы прилипнуть. В правой почке был виден камень.

Муж, в голубых брюках х/б и такой же рубашке, с вымытыми и согнутыми в локтях руками ладонями друг к другу, вошел в операционную.

Он вытер руки стерильной салфеткой, которую подала ему операционная сестра, потом вытер их маленькой салфеточкой со спиртом, обработал ногти и концы пальцев йодом, сестра подала ему стерильный халат, тесемки которого завязала сзади санитарка, сестра подала растопыренные перчатки и, наконец, маску-косынку, закрывающую лицо и лоб, уходящую на голову, оставляя открытыми лишь глаза — в прорезях для них.

В желтоватом и мятом (стерильном!) халате, с поднятыми руками в резиновых перчатках и в этой маске муж казался человеком иного мира, и хотя она много раз видела хирургов в подобном одеянии и в своей больнице и, как все, на кино- и телеэкранах, на фотографиях, ощущение необычности и значительности было очень острым, словно видела она все это впервые.