Журнал "Вокруг Света" №5 за 1999 год - Вокруг Света

Александр Аполлинариевич долго хохотал, когда я ему поведал только что услышанную историю про Яшу с Малышом.

— Вы еще не то услышите! Хотя... нет дыма без огня. Здесь, действительно, военные акустики опыты проводили. Но нас не дельфины, а ноги кормят. В кабинете не сижу. Финансы, электричество, горячая вода... Но свой журнал научный издаем, и ваш выписываем. Если вам про науку скучно — пишите про летающие тарелки. Тут этого, потустороннего, хоть отбавляй. Приеду — расскажу. Катер, проводника? Да нет проблем. Поднимитесь наверх, к Нине Георгиевне Кустенко, заму по науке.

Милейший, заботливый человек Нина Георгиевна решила все в одну минуту. Позвонила в лабораторию. Позвонила на причал.

— С катером придется подождать, пока море успокоится. Все-таки осень. А завтра утром вас будет ждать Михал Михалыч.

Солнце едва поднималось где-то за головой Мефистофеля, то бишь за кряжем Карагач, а мы уже шли с Михал Михалычем по экологической тропе. Было тепло и тихо, идти легко, и так мы прошли километра два, пока не начался крутой подъем. Кругом летали какие-то бабочки, мошки; мы пробирались через какие-то травы, и глупо было спрашивать: а это кто? а это что? — если их здесь тысячи и тысячи видов. И все-таки, чтобы передохнуть, я спросил:

— Михал Михалыч, а это что за букашка?

Но мой Вергилий не остановился, только оглянулся, посмотрел на меня с каким-то подозрением и буркнул: «Цирцея». Как же его остановить? Он прыгает по камням, как горный козел, а мне каково? Тогда я вытащил фотоаппарат и начал ерзать объективом, будто снимаю: «А на латыни как будет?» Ему пришлось остановиться: «А на латыни будет «сатирус цирце». Он мрачно оглядел окрестные долины, посмотрел на мои кроссовки: «Обувь у вас подходящая, можно и напрямки по скалам идти, так быстрее будет. Мне через час внизу надо быть».

И тут я все понял: Мих. Мих. такой мрачный и неразговорчивый оттого, что его от работы оторвали болтаться тут с каким-то корреспондентом.

Ну по скалам — так по скалам, пошли. Куда мы забрались через час — до сих пор не знаю, только Мих. Мих. Сам остановился. «Устали?» — «Да нет. Нормально». — «Тогда скоренько, вот на тот уступчик. Оттуда и море будет видно как на ладони».

Я взглянул на «тот уступчик» и понял: там мне и конец.   А когда все-таки вскарабкался и посмотрел вниз — другое понял: вот откуда Бог смотрел на землю. Вот откуда увидел Бог, что это хорошо.

О том, какое это было счастье, когда с «того уступчика» мы поднялись на вершину хребта и открылось искрящееся море в клочьях тумана, — и рассказывать нечего. А на фото? Но что может поведать объектив, преломляя линии моря, неба и скал на пленку?

— До Мертвого города вы и один теперь доберетесь. Так по хребту, по хребту километра два будет, — и мой Вергилий исчез.

Вперед! К Мертвому городу! Только теперь я понял, что значит второе дыхание. Я летел с гряды на гряду. Внизу открылись Золотые Ворота, передо мною вставали черные скальные изваяния. Иван-разбойник, Королевская свита, Чертов палец. И Мертвый город возник, как потусторонний мир. Наверно, это его в изгнании — в Париже, в Праге — в тревожных снах будет видеть поэт Марина Цветаева: «Иду вверх по узкой тропинке горной — слева пропасть, справа отвес скалы... И — дорога на тот свет. Горы — заливы — несусь неудержимо, с чувством страшной тоски и окончательного прощания...» Это его, Карадага, стены взорвавшегося вулкана, черную вздыбленную землю назовет поэт Максимилиан Волошин «пламенем окаменелого костра».

Мне он показался островом Пасхи с его каменными истуканами, вознесенным на необъяснимую высоту.

Я сидел на вершине Карадага у скалы, удивительно похожей на Сфинкса. Еще там, внизу, я спросил у Мих. Миха, что это за рассыпанные по камням серебристо-лиловые цветочки? И он мне ответил: «Это безвременник. Цветет в сентябре».

И я задал свой самый коварный вопрос Сфинксу: «Что это такое — время цветения безвременника?»

И вот что я еще открыл для себя во время этого восхождения на Карадаг. То, что трещит ночью, — это сверчки. А то, что трещит днем — это цикады. Цикады сидят под землей бесцветными личинками три года. Три года! А в один прекрасный день выползают наверх и, ошалев от солнца, трещат какое-то мгновение и умирают.

Я и сам, взобравшись на хребет, ошалев от солнца, моря, неба, присев на камень, еще трещу, еще жив, отираю пот, еще не умираю. Надеюсь благополучно спуститься вниз, чтобы приступить к следующей главе.

Взять приступом с моря Карадаг пока не удается, хотя милейшая Нина Георгиевна каждое утро справляется на причале о состоянии водной поверхности. Увы, волны, волны не позволяют спустить шлюпку. Но в нескольких сотнях метров от причала, под скалой Левинсона-Лессинга (чем он знаменит, пока еще не знаю), я обнаружил маленькую глубокую бухту, защищенную от ветра, где можно спокойно плавать под водой. Маску и ласты я случайно купил за 10 гривен (по-нашему — за 30 рублей) у одичавшего российского курортника, который никак не мог набрать этих самых гривен на билет до Москвы (уже продал за гривны видеокамеру, фотоаппарат, турецкий спортивный костюм, осталось самую малость), потому что за рубли билеты не продают и рубли на гривны не меняют («Нэ, нэ, громодяни, тильки баксы. Зэлэненьких нэ-ма?») из-за очередных политических и финансовых противостояний. Купил вот тут же, у магазинчика, в эпицентре карадагского негоциантства. Чего только нет на этом пыльном клочке возле биостанции, превратившемся ввиду явного отсутствия иных доходов у людей науки в гриновский Зурбаган: и гигантские раковины, поющие прибоями далеких морей Явы, Суматры и Целебеса, и опалы, халцедоны, агаты из южноафриканских пещер, оправленные местными умельцами в металл, и модели старинных парусных кораблей с развевающимися флагами, и цветастые мешочки с сухой лавандой от моли и дурманящими травами для безмятежных снов, и голые по пояс, с анакондами и удавами на шеях яркие представители Харьковского экзотеррариума... Меня же больше всего интересует фургончик татарочки Нэлли.

Я набиваю пластиковые пакеты багряно-фиолетовыми с сахаристыми изломами нэллиными с грядки помидорами, почти черными, с серебристой испариной, гроздьями мускатного винограда из нэллиного сада и — всего за три гривны! — ущербной луной влажного сыра из молока нэллиной козочки Ночки. По дороге упрашиваю любезную библиотекаршу выдать мне на руки редчайшую книгу Т. И. Вяземского «Электрические явления растений» и отправляюсь в облюбованную бухту.

Нет, не подводный мир у скалы Левинсона-Лессинга поразил меня. И не эти травки-муравки, похожие на электрические провода, которые изучал профессор Вяземский. Поразил сам Терентий Иванович! Может быть, вам приходилось листать книжечку «О наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия мужа известнейшего и красноречивого Томаса Мора»? Так вот, новый остров Утопия забрезжил для Терентия Ивановича Вяземского. Но давайте все по порядку.

Тогда мне даже показалось, что я вижу Терентия Ивановича. Вон он бредет по склону холма...

Худощавый высокий человек с длинной запутанной шевелюрой, в сюртуке не первой свежести, застегнутом на все пуговицы, в брюках табачного цвета, в сапогах, давно не видавших щетки, и с громадным дамским бантом из шелкового шарфа, цвета чесучи, вместо галстука...

Конечно же, не князь, но и не от сохи — из семьи священника. Рязанский, в селе Путятино родился, и в Рязанской же духовной семинарии воспитание получил. Священником быть не захотел, в те годы идеи носились в воздухе — «не Богу служить, а обществу».

И вот семинарист Терентий Вяземский становится студентом историко-филологического факультета Императорского Московского университета, изучает Белинского и Чернышевского, а потом и сам ступает на базаровскую стезю, переводится на медицинский факультет. Ему 26 лет, он практикуется в клинике нервных болезней, потом два года научных занятий в Саксонии, в знаменитейшем университете Галле. Успехи в науке необычайные, его волнует самое тайное, самое тонкое в природе, и за работу по наблюдению электрических явлений растений ему присуждают степень доктора медицины.

Он и преподает, и практикует, к нему приходят лечиться, обычно тайно, приватно, известнейшие, влиятельные люди. Доходы позволяют ему иметь богатую квартиру в Москве, а для летнего отдыха он покупает в Крыму имение «Карадаг».

Вот тогда-то и возник вдали этот призрачный остров Утопия, тогда и пришла Терентию Ивановичу эта мысль: «Свет науки засияет с высот Карадага!»

— Терентий Иванович, странный вы человек, да отчего же он засияет, этот свет науки, в этой вашей глуши, на-а... — как его? — Карадаге?

Ответ оппонентам у Терентия Ивановича был прост и убедителен:

— Жизнь в городе для ученого губительна, научная деятельность — неплодотворна.