Учебные годы старого барчука - Евгений Марков

— Послушайте, не всё ли равно! Ведь я уж совсем проэкзаменовал! — протестовал он, протягивая обе руки за листом.

Но Павел Иванович был старый сослуживец и соратник Василия Ивановича. Он понимал высшую политическую мудрость его и хорошо знал бесплодную строптивость молокососа Базарова, севшего на нос ему, младшему учителю русского языка, в соблазнительном звании «старшего учителя российской словесности». К тому же Павел Иванович уже успел хорошенько закусить и был развязнее обыкновенного. Он бесцеремонно отмахнул протянутые руки и, усевшись в кресло, сказал со смехом:

— Архиерей за попа не служит! Вы уж там с риториками да пиитиками вашими возитесь, а грамоту мою не замайте! — и схватив меня обеими руками, поставил нос к носу перед собою между колен. — Ну, черномазый, что ты умеешь, сказывай! Читать-писать учился, буки-аз-ба знаешь? — шутливо кричал он мне, слегка покачивая за плечо, а сам фамильярно улыбался папеньке.

Я совсем ободрился и отвечал тоже с улыбкой, что буки-аз-ба знаю, читать-писать учился. Папенька, внезапно повеселев, тоже подошёл к нам.

— А умеешь — и отлично! — растарыбарывал между тем Павел Иванович, порядком-таки пахнувший мастикой. — Стихи любишь, черномазый? Сказывай правду! Какие знаешь? Каких поэтов? Лермонтова, небось, Жуковского или Державина? Я ведь вашего брата насквозь вижу.

— Лермонтова, Пушкина и Жуковского люблю, а Державина не люблю, — сказал я уже совсем смело.

— Потому что дурак ещё, глуп! Разве можно сравнить Державина? То настоящий классический поэт… Куда ж этим! «Глагол времён, металла звон!» Ты это знаешь? Слыхал когда?

— Глагол времён, металла звон,Твой страшный глас меня смущает,Зовёт меня, зовёт твой стон,Зовёт и к гробу приближает… —

быстро продекламировал я. Я все эти стихи знаю до конца, и оду «Бог» знаю, и начало «Фелицы», а также «Водопад».

Жемчужна сыплется гораИз недр четырьмя скалами,Жемчугу бездна и сребра… —

начал было я, торопясь окончательно удивить своего доброго экзаменатора.

Но он перебил меня.

— Тсс! Тсс! Довольно! Молодец! Державина всего наизусть знает… За это дай поцелую тебя. — Он схватил руками мою голову и действительно расцеловал в лоб. — Лобатый он у вас! Голова будет! — обратился он к папеньке, шлёпнув меня по лбу. — Ну, а из Жуковского что знаешь? Из Пушкина?

— Всего «Певца в стане русских воинов», «Светлану» всю знаю, «Громобоя» половину, а из Пушкина «Бесы», «Утопленника», «Делибаш»… Много знаю… Всего не упомню.

— Да он у меня и сам стихи отлично сочиняет, — вступился отец. — Вот прикажите ему сказать.

— Э! Вот он у вас какой, лобатый-то! Ну, ну… Говори скорее, говори… Послушаем.

Я было сконфуженно потупился, но отец повторил приказание таким голосом, что рот мой открылся сам собою, и я в приливе неожиданного воодушевления храбро продекламировал первые из вспомнившихся мне моих стихов:

Снег ты пушистый,Снег серебристый,Как ты блестишь,Как ты отрадно,Как ненаглядноС облак летишь…

и так далее.

Павел Иванович даже вскочил от удовольствия и ещё громче и шумнее расцеловал меня.

— Пушкин наш новый будет, право, Пушкин, — кричал он, обращаясь к инспектору. — Да тебя, брат, прямо в пятый класс надо, к Ивану Андреичу. Молодчина! Пять с плюсом поставлю. — Не подвергая меня никаким мукам диктовки и грамматики, расходившийся Павел Иванович азартно обмакнул глубоко в чернильницу гусиное перо, и не замечая, что с этого пера шлёпались на бумагу, на стол, на раскрытую хрестоматию густые чернильные звёзды, кричал, размахивая рукою: — Ведь у нашего брата русского в душе поэзия сидит… С пелёнок детских… А вы, Иван Андреич, всё с вашими немцами лезете, с Гёте, колбасником!

Хотя пять с плюсом Павел Иванович мне и поставил, но эту приятную цифру трудно было различить среди мрачного созвездия клякс, её окруживших.

Я ликовал от радости и гордости. Между тем прозвонили перемену, и среди невообразимого шума ног и голосов, наполнившего коридор, в дежурную стали поспешно входить, будто корабли из бурного моря с давно желанную гавань, учителя в синих вицмундирах, с классными журналами под мышками, бледные от усталости и красные от поту, длинные и маленькие, молодые и старые, всевозможного калибра и фасона.

Географию и французский язык мы отмахали как нипочём, а Алёша даже оказался более сведущим в ландкарте, чем сам учитель географии, ибо весьма кстати поправил его раза три. Но мне опять не везло в математике. Действия я все умел делать, помножал и дробь на целое число, и целое число на дробь, храбро стуча мелом по доске. Но я никак не ожидал от белобрысого, неказистого на вид учителя, такого вероломства, чтобы он, не довольствуясь наглядно доказанными познаниями моими, ещё пристал ко мне с совершенно бесполезным, как мне казалось, любопытством — почему, мол, я поступаю так и так? «Почему я поступаю? Довольно странный вопрос! — думалось мне в искреннем негодовании на придирчивость педанта-математика. — Ну, если бы у меня не выходило, положим ещё! А то ведь всё выходит как нужно… Что ж ему ещё?» И я безнадёжно вперил очи в серебряные пуговицы его вицмундира, словно ища там разгадки непостижимого для меня вопроса.

— Ну что же-с? — с презрительным нетерпением сказал наконец математик.

Я полез пальцем в нос, но и оттуда не добыл никакого ответа.

— Вы, значит, как попугай заучивали? Без всякого смысла-с? — допытывался мой злодей.

Я молчал, не пытаясь ни думать, ни отвечать. На такую вопиющую несправедливость и стоило ли, по правде сказать, отвечать?

— Почему-с вы не знаменателя, а числителя-с помножили? — настаивал неумолимый математик.

— Да чтобы умножить дробь на целое число, нужно числителя дроби помножить на целое число, а не знаменателя! — обиженно протестовал я.

— Да-с… Хорошо-с… Но почему-с?

— Да так у Буссе сказано! Хоть сами посмотрите! — окончательно недоумевал я.

Этот ответ мой переполнил чашу математического терпенья.

— Ну-с, хорошо-с, довольно-с!

И я с ужасом увидел, как на моём экзаменационном листе под пятёркою из французского языка выросла и вонзилась, как стрела в моё упавшее сердце, опрятная и даже довольно щеголеватая единица. «Значит, всё кончено! — горевал я. — В третий не примут, и разлучат нас с Алёшей!» А эта перспектива представлялась мне просто невозможною. Как же это я могу быть один без Алёши? Он, конечно, сдал великолепно и привёл в искренний восторг математика.

Ещё папенька не успел узнать о постигшем меня бедствии, а уж Василий Иванович понял по движению руки учителя, по моему отчаянному виду, что я провалился. Хотя Василий Иванович и говорил в это время с латинским учителем, выслушивая от него внимательно жалобу на четвероклассников, но хозяйский глаз его одним уголком не переставал зорко следить за предстоявшими нам опасностями. Не успел математик отнять руки от экзаменного листа, как он был уже около него и посмотрел через голову на отметки.

— Как же это так? — недовольно спросил он. — Ведь он же вам, кажется, хорошо отвечал на доске?

— Да-с… Зазубрил… А объяснить-с не может… Ничего-с не понимает… Далеко-с от брата отстал.

— Нет, уж вы как-нибудь… тово… Демьян Ильич. Нельзя ли хоть на три переправить? Знает правила, это главное, а там привыкнет, смекнёт… Неловко всё-таки с братом врозь… Вместе готовились. Отец их просит, человек…

— Не могу-с, Василий Иванович… Не понимает-с ничего! — упрямо мотал головою белобрысый и худенький, как спица, математик.

— Да уж я знаю вас! Вы с Иваном Андреичем всегда по-своему… Республиканцы! — с неудовольствием фыркнул Василий Иванович и отошёл пошептаться о чём-то с толстяком учителем, только что вошедшим в комнату.

— Сии из чающих движения воды? — вдруг раздался надо мною какой-то особенно отчётливый, неспешный, слегка присвистывающий козлиный бас, с резким семинарским выговором.

Я испуганно поднял голову и торопливо отшаркал. К нам подошла величественная, сияющая самодовольством фигура священника. Большой, слегка погнутый книзу ястребиный нос, выдающиеся вперёд сжатые губы и под ними тёмная борода, торчащая тоже вперёд, как щетинистая метла, придавали расфранченному священнику, в новой коричневой люстриновой рясе и новой бархатной лиловой скуфейке, какой-то особенно характерный воинствующий вид. Казалось, и этот птичий нос, и эти насторожившиеся усы, и эта клинообразная борода, и сама заострённая бархатная шапочка на голове — всё щетинилось и кололось на сверкающем и лоснящемся брюшке.

— Из наук мирских уже сдали экзамен? — спросил он.

— Из всех сдали, батюшка, кроме закона Божьего! — ответил Алёша.