Операция в зоне «Вакуум» - Олег Тихонов

— Моей Клавке четырнадцать, — с каким-то изумлением в голосе сказал Горбачев. — Это что же — еще три года, и…

— По нынешним временам и того меньше, — понял его мысль Гайдин. — Дуся тоже казалась подростком, а она… Дуся Тарасова… выдержала то, после чего и железо уже никуда не годится.

Горбачев деловито предложил:

— Прошу поближе, товарищи.

Они пристроились у самых корней, в ложбине, и словно слились с валунами, зажатыми в могучей пригоршне сосны.

Горбачев говорил о тех немногих встречах с людьми, которых приводил к нему Тучин.

— Так вот этот Иван Федорович Гринин вдруг спрашивает: «Кроме Пудожа-то советские районы в Карелии есть?» У Василия Герчина свой туман в голове: слышал, мол, от финнов, что половина Ленинграда сгорела, а вторая по сей день у немцев, верно ли?.. Серый, говорю, ты человек, Василий Агафонович, серый. Вчера, говорю, наши войска Донбасс очистили, позавчера Италия сдалась… Смотрю, у него глаза хлоп-хлоп, рот открылся, а во рту язык шевелится. Онемел человек… — Думаю, товарищи, в середине сорок третьего года люди должны жить посветлей, мало ли что оккупация… А, кроме нас с вами, правду им сказать некому. Для этого мы сюда и посланы. Оружие, нам сказали, — на черный день, правда о положении на фронтах — на каждый…

Гайдин резонно заметил, что правду из-за угла не скажешь, нужны открытые встречи с людьми, а условия в районе, судя по его личному опыту, не из таких. Он опасался, и не без оснований, как бы пропагандистская работа не поставила под угрозу важнейшую цель группы — разведку.

— Условия не из легких, верно, — согласился Тучин. — Если финны завидуют немецкой контрразведке, то немцы могут позавидовать финской пропаганде… Я бывал в Хельсинки, нам показывали такую штуку, как «Карельское академическое общество». Там учат хорошим манерам при захвате чужих земель. И все у тамошних Риббентропов и Геббельсов вежливо, съедобно, вкусненько. Не доктрина оккупации, а рыбник с ряпушкой… Нет, они, финны, не немцы, им ничего такого не надо, им бы вот только освободить братьев по крови карел и вепсов, и баста… А уж остальное, извините, дело министра земледелия Каллиокоски, ему решать, как распорядиться землями, лесами.

Я вот к чему. Если находятся люди, которые во все это верят, это еще не враги. Это не предательство, а беда. Туман, как говорит Горбачев…

— Район заполнен финскими газетами, — тихо, сдерживая голос, продолжал Тучин. — Только управление Восточной Карелии издает две газеты — «Вапаа Карьяла» — «Свободная Карелия» — и «Северное слово». Обе печатаются в городе Иоэнсу… Ложь, подтасовка… Неделю назад «Северное слово» сообщило баснословные цифры потерь Красной Армии. Так при прорыве блокады Ленинграда было, якобы, уничтожено шестнадцать советских дивизий. Тут же говорится, что застрелился представитель Советского Союза в Уругвае. Перед смертью он кому-то заявил, будто бы, что война все равно проиграна.

Эти газеты читают сотни людей, не читают, так слушают. Тот же Леметти на последней сходке тряс «Северным словом»: «Красная Армия имеет только одни винтовки. Кадры не подготовлены и воевать не умеют… Большевики за долги отдали Англии Мурманск и Баку…»

А сходки два раза в месяц… Я за любой риск, но чтобы правду люди знали. Нам нужны советские газеты, листовки, нужна книга Куусинена «Финляндия без маски». Краснобай Ориспяя считает ее идеологической «катюшей». И опять же ему можно верить…

…В эту ночь весь район был разбит на участки — Горнее Шелтозеро, Залесье и Матвеева Сельга, Шокша и Янигуба, Вознесенье. Центры будущих подпольных организаций. Тучин предложил и наиболее подходящих руководителей — Николаев, Бальбин, Герчин. С ними предстоял разговор.

Он решил, что лучше начать с Николаева…

Глава 5

По военному времени в Николаеве было главное — честность, решительность.

Тучин шел прямиком — мимо сосны, через гору, берегом Сарай-ярви. В спину зябко напирал ветер, в попутчиках волочилось низкое, взлохмаченное небо. Погода была ему по душе. Точнее, разногласий с погодой у него вообще не возникало.

Он думал, с какой стороны подойти к Николаеву. Николаев — человек без прихожей, где бы отоптаться, развесить по вешалкам разные гостевые слова, причесать растрепанные мысли. Тут тебе ни здрасьте, ни как здоровье. Тут на пороге берут быка за рога, и — профессиональный разговор: «А-а, Дмитрий Егорович! Шкуру не собираетесь сдавать?»

Все это было. Когда-то гудело от этих слов в ушах.

Тучинские губы тронула чуть грустная, насмешливая улыбка, он адресовал ее самому себе. Нет, думал, худа без добра: ненависть Николаева раскрыла в нем человека железного: копни этот наружный слой горячности, и добывай бесценную по нынешним временам человеческую надежность.

Бороздя ногами желтую наваль листвы, Тучин вдруг признался себе, что ему как разведчику сетовать на судьбу не следует: его ненавидели достаточно, поэтому он знает, кто его друзья.

Сегодня ему важнее других были ребята с оборонных работ на Свири — Бальбин, Бутылкин, Реполачев. Свирь — новоявленная «линия Маннергейма», хребет его стратегии. На Свири около тысячи молодых «оборонцев». Без Свири какой разговор об организации, подполье, разведке.

А на Свирь, к этой тройке ребят, каждый из которых может стать коренником при десятке пристяжных, без Николаева не попадешь. У Николаева вся сбруя в руках. И это еще надо понять — чем он их берет. Их — необузданных, с крепкими скулами и сильными затылками. Он — тихий, хроменький полукровок, у которого одно диво на лице — спокойные и уверенные глаза.

Им всем по двадцать. К разбору винтовок в сорок первом не успели. А когда завыла, засуетилась, запричитала эвакуация, бросились в Рыбреку, к баржам. Барж не подали. Семитысячная толпа на пристани и финны — в тридцати верстах, Шокшу взяли… А их отцы ушли на фронт не без наследников: Сергей Бутылкин и Федор Реполачев повели с пристани по трое меньшеньких, Ефим Бальбин, у которого отец умер еще в 1938 году от аппендицита, выстроил по ранжиру семерых.

Парни работать на финнов отказывались. Пошел, старостой уже, к Бутылкину. Недалеко — деревня кругом стоит. Серега встретил на крыльце, шапчонку сдернул, к груди прижал, поклон сотворил — низенький; задом дверь толкнул и правой рукой перед собой, как балерина, — круть-круть: «Милости просим, господин староста, милости просим». На табуреточку подышал, обмахнул ее ладошкой, подставил…

Стерпел, изложил, зачем пришел.

— Ой, господин староста, ой, уж и не знаю, что сказать. Понимаю, что надо, надо укреплять новую власть, а вот некогда, совсем некогда. Мать мох в печку, а сама за хворостом. Мох-то и сгорел. Надо новый рвать на болоте. Нарвешь, посушишь, с опилочками потрешь, дудочек прошлогодних добавишь — в ступе толочь. Потолкешь — лепешки печь. Дела, без конца дела. Опять же избаловались — ухи, говорят. А в Кодиярви, знаете, — рыбешка с палец. Рыбешку-то льдом давит, озерко — мель, задыхается которая по локоть-то, Дмитрий Егорыч. Ерши. А вы говорите…

Недолго и думал — пустил против них указ о трудовой повинности, карточки выдал — по 300 граммов муки на иждивенца: детям, рассудил, — есть надо.

Фактически он, Тучин, был в роли колхозного бригадира. По утрам собирался люд у дома Дмитрия Гордеевича Бутылкина, дяди Сергея. В тридцатых годах раскулачили его нечаянно, а четверть дома отошла под колхозную контору. Здесь в ту зиму и рядил Тучин — кому на очистку ближних полей Соссарь, кому на Каллямпууст, как записано в Вечной книге, меж Тихоништой и Калиностровом, кому на дорожные работы и лесозаготовки.

Дел по зимнему времени — кот наплакал. А тут вдруг подвалил заказ — на Кодиярви лед пилить для холодильников, ни норм, ни расценок — выгодную эту шабашку он и предложил сильно отощавшим приятелям.

Бутылкин Реполачеву — вопросик:

— Как ваше мнение, Федор Михалыч, — лед — сырье стратегическое?

Федор Михайлович в знак высокого напряжения мысли упер в лоб рваную брезентовую рукавицу:

— Это как сказать, Сергей Василич. Смотря от кого заказ поступивши — от горпищеторга или от военторга.

— Молодцы, Федор Михалыч, молодцы, далеко пойдете… Так чей, извините, заказик-то, Дмитрий Егорыч?

— Не знаю. Кончай Ваньку гнуть.

— Они не знают, Федор Михалыч — как?

— Не подойдет.

— Это, Федор Михалыч, ваше последнее твердое слово?

— Ага, последнее и заключительное…

Любезный этот разговор шел по-вепсски. Стоял рядом Саастомойнен, мерзлый, злой, непонимающе озирался на смешки.

— Ну, вот что, дорогие, — построжал Тучин. — Хватит. Куда пошлю, туда и пойдете. Здесь вам не собес… Понятно? — добавил сорванно и повернулся к Аверьяну Гришкину.