Все уезжают - Венди Герра

Вначале выступила мать Лусии. Она призналась, что Лопес Дуран — ее отец, и сказала, что дочь стала жертвой обычного любопытства, нормального для любого подростка, желающего узнать про свое прошлое. Потом ее отец заявил, что ему как военному было неприятно узнать о попытках дочери «воскресить этот труп».

После всего этого я приготовилась к сожжению на костре, так как, разумеется, призналась бы, что книга моя; не хватало еще, чтобы этим вопросом продолжали мучить Лусию — она и так натерпелась. Мне же, кроме школы, нечего терять. Родная мать меня не осудит так, как это сделал в отношении Лусии ее отец, бессердечный тип, даже не заикнувшийся о том, что его дочь подверглась избиению.

Уже известно, что лейтенант избил Лусию, но Алан, завершив собственную защиту, выставил его в еще более неприглядном свете.

Он начал с рассказа о своей работе и вновь повторил то, что всегда говорил во время теоретических дебатов: «Идея — это самое важное, и она оправдывает средства». По его словам, именно поэтому на стенах появляются надписи, доказывающие, что революция не завершена. Затем, смешав все в одну кучу, он заявил, что Лусия не рассказала всю правду о гнусных действиях лейтенанта, который не только избивал ее, требуя отдать книгу и сказать, от кого она ее получила, но и пытался изнасиловать. Лусия сидела ни жива ни мертва, а он грозно на нее смотрел. Этот набор разнообразных взглядов, которым он владеет, мне хорошо знаком. На сей раз это было выражение номер двадцать два: взгляд грозного покорителя сердец.

Лусия так перепугалась, что расплакалась. Алан сказал, что она просто не хотела бросить тень на армию, к которой принадлежит и ее отец. По словам Алана, она страдала молча и лишь перед самым началом обсуждения не выдержала и, превозмогая себя, во всем ему призналась. Про меня Алан сказал, что я слушала радио, потому что моя мать постоянно посылала мне из эфира приветы, чтобы подбодрить, и что как раз в это время шла программа «Добрый вечер, город», которую она готовит и ведет.

Алан не перестает меня удивлять. Откуда он знал о маминой программе, о том, когда она выходит в эфир, и тем более о моих эмоциональных потребностях? Никогда бы не подумала, что он снизойдет до того, что типы вроде него именуют «самодеятельностью».

В конце он опять вернулся к своей работе, и на этот раз с головой погрузился в постмодернизм. «Постмодернизм — вернейший признак упадка, в котором пребывает капитализм», — заявил он и добавил, что «лишь тогда, когда мои идеи перестанут быть революционными, у меня появятся причины для опасений». Почти никто ничего не понял. Однако преподаватели были в восторге и удалились на совещание. Я прекрасно знаю, что в понятия революции и постмодернизма он вкладывает совершенно иной смысл, нежели наши наставники, но что поделаешь, это еще одно большое недоразумение, и на сей раз в нашу пользу.

Communication breakdown[22]. Цельность нарушается, когда, чтобы защититься, ты вынужден сочинять истории. Как будто недостаточно одной действительности. Нас заставили соединить правду с ложью. Мы росли такими, скрывая книги, мысли, родственников. И теперь уже неважно, лжем мы или манипулируем действительностью. Человек, избивающий женщину, вполне способен ее изнасиловать. Такой субъект, как лейтенант, действительно может оказаться зверем. Как сказал Алан: «Кто же тогда враг — дед Лусии, пишущий книги, которые нам запрещают читать, или лейтенант Роландо, выплескивающий на нас свою злобу?»

Так кто же враг?

Все ему аплодировали. Нас троих оправдали, хотя и вынесли строгое предупреждение с занесением в личное дело. Да это неважно: личные дела ни для чего не нужны, когда-нибудь им надоест их читать, и тогда они сожгут все эти записи на костре, как сожгли дело моей матери во дворе бывшего Country Club, где сегодня располагается школа. А что будет завтра, одному Богу известно.

Слушая, как Алан защищает Лусию, я думала о том, что в любой группе в любом десятилетии в любом уголке земного шара непременно находится юноша, успевающий защитить женщину. Одни из них становятся героями, другие — мучениками. Вальдо Луис, приятель моей мамы, был убит средь бела дня зимой 1970 года, потому что кто-то захотел помешать ему защитить ту балерину, его сокурсницу. Сейчас Алан рассказал эту историю, почти ради нас, принеся себя в жертву, хотя на самом деле его проблема смешалась с нашей, и в итоге, оправданные, мы вышли через широкие ворота, распахнувшиеся благодаря его тарабарщине.

Правда помогла или вранье, не знаю. Незадолго до нашего избавления Алан, Лусия и я зашли поговорить в мужскую уборную. Ни жуткая вонь, ни любительские граффити не могли отвлечь нас от основной темы. Это было смешно: Алан без конца спрашивал Лусию, понравилась ли ей в конце концов книга деда. Лусия то плакала, то смеялась. Алан не переставая курил. На меня он не смотрел.

Когда вынесли вердикт, он поцеловал меня в губы в присутствии преподавателей и всех родителей. Я чуть не умерла со стыда; казалось, его губы никогда не разъединятся с моими. Это был первый настоящий поцелуй в моей жизни — те, что были до этого, можно не считать. Это был почти мой первый поцелуй. Непонятно, как все это вышло. Да и можно ли это понять? Позже, в машине своего отца, он снова про меня забыл — когда мы подъехали к моему дому, попрощался так, будто ничего не произошло.

В этом Дневнике я пишу и о том, что знаю, и о том, чего не понимаю. Надеюсь когда-нибудь найти ответы на все эти вопросы, что я задаю себе сегодня.

Всех охватывает такое же смятение, когда их целуют впервые? Какие чувства испытывает ко мне Алан? Почему он меня то защищает, то использует, то спасает, а то снова бросает на произвол судьбы? И что бы написал обо всем этом в своей очередной книге Лопес Дуран?

Только что вернулась со встречи творческой молодежи с Фиделем. Там происходили невероятные вещи. Одни говорили о нехватке музыкальных инструментов, другие — о несправедливостях, которые творятся по отношению к ним в провинции. Казалось, все мы заранее договорились одновременно выступить с жалобами.

Абдель рассуждал о семиотических понятиях, в которых никто не разбирается, а Куэнка едва не подрался с одним третьестепенным политиком, который пытался указывать нам, что мы должны делать, то есть заткнуть нам рот, удушить наше творчество, подавить нашу инициативу.

В конце двухдневной встречи и посреди нескончаемых утомительных дебатов я, сидя между Сильвио Родригесом и Гонсало Рубалькабой[23] и с грустью отмечая огромное количество неразрешимых проблем, вдруг увидела Фиделя, расхаживающего по залу. Он спустился со сцены и ходил между рядами, время от времени опуская руку на плечо того или иного участника. Теперь с нами уже ничего не могло случиться. В этом году Карлоса Варелу выволокли из кинотеатра «23 и 12» и избили только за то, что он исполнял песни собственного сочинения. Несколько месяцев назад посадили группу поэтов из Матансаса. Во время их концерта в здании отключили свет, после чего началась жестокая расправа со всеми, кто там находился. Пострадала и такая известная и уважаемая писательница, как Карильда Оливер Лабра[24], которую пытались таким образом заставить замолчать.

Фидель шел очень медленно, как видно, размышляя над тем, что он здесь услышал. Он не выглядел ни подавленным, ни взволнованным. Я же до сих пор не могу опомниться и разобраться в своих чувствах.

Кто может обещать нам, что все изменится? Что будет с нами потом? Что нас ожидает? Открытость, катастрофа или окончательный разгон всех тех, кто здесь присутствует… Я почти заснула в автобусе, который долго петлял по районам Гаваны в предрассветной мгле, развозя по домам артистов и художников. В воздухе носился запах моллюсков, как всегда в такие холодные дни. Дома меня встретили мамины друзья. Они бросились меня обнимать, как будто я вернулась с войны. Наверняка к ним просочилась информация о дискуссии. Вчера я очень воодушевилась, но после этой ночи не знаю, куда все повернется. Слишком много свидетелей слишком многих проблем.

Никто из тех, кто меня ждал у нас дома и не спал всю ночь, не был приглашен на эту встречу. Им не доверяют, вот я — другое дело. Боже, какое это безумие! Мама просит, чтобы я рассказала о том, как это все происходило во Дворце конгрессов.

Я страшно устала и хочу только быстренько записать то, что там было, чтобы ничего не забыть. А уж спокойно поговорим завтра.

Одно только я им сказала: «Я совершенно растерялась. У меня сложилось впечатление, что мы никогда не договоримся».

Я слишком много знаю. Слишком многое чувствую. Возможно, когда-нибудь я найду ответы на вопросы, возникшие в эти дни смятения и замешательства. Были моменты, когда я спрашивала себя, что я здесь делаю. Я была избрана своими товарищами по курсу, и школа с большой неохотой отправила меня на встречу, где я должна была выступить и смело обо всем рассказать, но не проронила ни слова. В масштабах того, что произошло, добавлять было нечего.