День отдыха на фронте - Валерий Дмитриевич Поволяев

— Це-це-це! — вкусно поцокал языком Вольт.

— Угостил бы еще, да не могу, — сказал водитель, — у нас даже детям не всегда персики дают. Это я, парень, тебе как блокаднику дал, — о том, что Вольт питерский, водитель уже знал: по дороге расспросил подробно, кто он и что он, Вольт ничего скрывать не стал. На душе было пасмурно, расстроенный отъездом тети Дины, он не знал, что с ним будет дальше.

В конторе совхоза ему сказали, что врач Дина-ханум отбыла в кишлак, расположенный недалеко от Сталинабада, называется кишлак — Такоб. Там собирались запускать новый комбинат, который будет работать на нужды фронта, а что именно комбинат станет делать, водитель не знал либо предпочел деликатно промолчать.

Впрочем, через минуту он не выдержал и, прижав палец к губам, произнес шепотом:

— Там будут выпускать плавиковый шпат.

О том, что такое плавиковый шпат, Вольт слышал в школе, хотя, честно говоря, слабо себе представлял, что это за блюдо и чем его запивают во время обеда.

Из Самарканда в Сталинабад, — по-старинному Дюшанбе, — добраться было, в общем-то, несложно: в таджикскую столицу ходил пассажирский поезд.

Хоть и забит он был каждый раз основательно, устроиться на него было все-таки просто. Главное, чтобы в карманах хоть какая-нибудь мелочь звенела… Ходил сталинабадский состав два раза в неделю.

Поскольку Вольт был в совхозе человеком посторонним, то на постой его не определили, ночевал он вместе со сторожем, охранявшим контору, — степенным стариком в вытертом бархатном халате и нарядной тюбетейке, прочно, словно бы она была приклеена, сидевшей на его макушке.

По-русски бабай знал только два слова "Здрастуй" и "Пасибо", но от недостатка общения он не страдал…

Через двое суток Вольт уже сидел на деревянной полке пассажирского вагона и, прислушиваясь к призывным гудкам паровоза, катил в Таджикистан. На билет потратил последние деньги из тех, что оставались у него.

Горы подступали к поезду очень близко, подкатывались к вагонам и слева и справа, в некоторых местах вообще возникали перед паровозом, мешая проехать, но локомотив, окрашенный в зеленый цвет, бодро дымил трубой, рявкал добродушно, выпуская из горячего нутра клубы пара, уходя от столкновения, прокручивал на рельсах свои огромные колеса и устремлялся дальше. Бодаться с горами он не собирался.

Одна гора сменяла другую. В ущельях кое-где темнел иссосанный, сплошь в дырах, снег, текла бурная рыжая вода, волокла шапки пены, кусты с выдранными кореньями, воровато слизнутые с берега предметы, комья земли с сухой травой, но больше всего было пены.

Мыльная, липкая, она неслась по воде со скоростью торпедных катеров, облизывала каменные выступы, оторвавшись от какой-нибудь копны, взметывалась в воздух и долго парила там, пока не рассыпалась в невесомые мелкие шмотки, оставляя после себя ощущение грязи.

Если на равнинах, внизу, в этих краях стояло уже лето, кое-где оно вообще было в разгаре, то в горах, как и в Питере, пока царила весна, была самая ее середина.

Поезд в Сталинабад пришел ночью, под гудение ночных жуков и очень злых, похожих на ос, местных комаров. Комары были такие ненасытные и яростные, что могли атаковать целый поезд — все вагоны сразу.

На одном из разъездов мирно попыхивающий горячими клубами пара локомотив остановился на полминуты — в вагон закинули носилки со стариком, которому в Сталинабаде должны были сделать операцию.

Состав стоял на разъезде, у глиняной кибитки с плоской крышей всего ничего — затормозил и тут же двинулся дальше, но вагоны за эти краткие миги оказались битком набитыми комарами.

К стуку колес прибавились оханья и раздосадованные всхлипы пассажиров. И пока комары не наелись, охи и звонкие шлепки не прекращались.

Сталинабад оказался небольшим городком, похожим на расползшийся по земле кишлак, застроенный низкими, не боящимися лютого солнца кибитками, крыши которых прикрывали своими кронами тонкотелые веретенообразные тополя.

Но тени они давали мало, листва у тополей была жидкая, вот если бы на их месте росли северные дубы, плакучие березы или каштаны, прочно заселившие землю Новой Голландии — складского питерского района, тогда было бы другое дело, температура в кибитках в знойную летнюю пору была бы много ниже, люди не варились бы в глиняных стенах, как куры в мелких кастрюльках…

Из Сталинабада надо было добираться до Такоба, Вольт надеялся, что ему повезет, как повезло с белобрысым шофером в Ташкенте, и он в два счета добрался до совхоза имени товарища Люксембург… нет, имени товарища Клары Цеткин, — он ведь удачливый…

Удача отвернулась от Вольта, уехал в Такоб он только через сутки, ночевать пришлось на вокзале, где его сильно грызли блохи, а утром помог устроиться на попутную машину дежурный милиционер — усатый таджик в диковинном головном уборе — вместо форменной фуражки он носил басмаческую папаху, сшитую из роскошного коричневого каракуля…

Когда милиционера спрашивали, почему он носит папаху, ответ получали на вполне сносном русском языке:

— В фуражке у меня болит голова.

Кстати, Вольт отметил, что люди, живущие в Средней Азии и Сталинабаде, русский язык знают лучше и говорят чище, чем, например, уроженцы Кавказа. Интересное было наблюдение.

Милиционер знал то, чего не знал Вольт, — где-то на вокзальных задворках перехватил машину, пришедшую в город со стройки в кишлаке Такоб, и посадил питерского гостя в кузов.

Ворчливый, уставший от перевозки тяжестей "зисок" — также уральского, к слову, производства, — довольно быстро домчал его до Такоба и высадил на кишлачной площади перед квадратной кибиткой, украшенной красным выцветшим флагом.

— Вы не знаете, где тут поселилась Дина Григорьевна Крылова? — спросил Вольт у водителя, дюжего мужика басмаческого вида с небритым лицом и разноцветными глазами, один глаз у него сиял лихой желтизной, как у барса, второй был сугубо азиатским, черным.

Наверное, из-за этого досадного разноглазия человек и не находился на фронте. Он глянул на Вольта диковато, как на пришельца с другой планеты, и на вопрос не ответил.

— Она врач, недавно приехала сюда работать… Не слышали о ней? Диной Григорьевной зовут. Фамилия Крылова. Не слышали?

Водитель молчал, лишь оторопело смотрел на Вольта да хлопал глазами. Лицо его, неподвижное, словно бы вытесанное из камня, для оживляжа присыпанное мелким черным волосом, кроме непонятной отропелости ничего не выражало.

И только сейчас до Вольта дошло, — не сразу, но все-таки дошло: шофер просто-напросто не понимает его, поскольку совсем не знает русского языка, вполне возможно — ни одного словечка.

Открытием этим внезапным Вольт был ошеломлен, настолько ошеломлен, что даже больно прикусил себе язык. Язык жестов становился теперь