Ночь на площади искусств - Виктор Шепило

— Вы тоже из этих будете? Из музыкантов?

— Я?.. Не совсем. Вообще-то, в свое время я училась музыке. Пела по нотам.

— Учились. Ну-ну, — понимающе и как бы с издевкой сказал Матвей, — Я так и знал. Как же без музыки?

— Конечно. Но почему вы на меня так смотрите? Боитесь меня? Или издеваетесь? Я не понимаю…

— Я тоже не понимаю, в чем я провинился перед полицейским маршем. Тоже неправильно переплел?

— О чем вы? — удивилась Клара, — Разве я строевым шагом к вам вошла? Никаких мне маршей не надо. Я хоть и майор полиции, но прежде всего женщина.

— Марш не может быть женщиной.

— Какой марш? Почему марш? Я всегда была женщиной.

Матвей с хитрецой покосился на Клару:

— Вы хотите сказать, что вы — не вы?

— Кто же я, по-вашему?

— Не знаю… Бравая мазурка?

Тут уж Клара вытаращилась на Матвея так, будто у того вдруг вырос пышный хвост.

— Не надо так смотреть, — погрозил пальцем Матвей, — Кто еще с вами?

Он открыл дверь и смело выглянул в коридор. Затем решительно подкрутил пресс, где были зажаты партитуры, взял переплетное шило и, очевидно, припомнив московский инструктаж, сказал:

— Документы.

Сказал так, как это сделал бы матерый советский орденоносец-пограничник, неподкупно стоящий на страже родных рубежей.

— Что-что? — переспросила Клара, — Вы этот свой красный террор бросьте. Вам недостаточно формы? Господин Ткаллер может подтвердить.

— Боюсь, что ваш Ткаллер тоже порядочный обманщик. Заманил меня в ловушку, а сам спрятался в кабинете. Почему я вам должен верить? Ясно, что вы не майор. И боюсь, что вы не женщина.

— Как! — вспыхнула гневом Клара. «Правильно европейские газеты пишут, что с русскими никогда не сговориться, — подумала она, — С китайцем и то было бы легче. Однако сдаваться нельзя».

Клара, как только она одна умела, очаровательно вскинула брови, сняла фуражку, распустила привычным эффектным движением волосы и с кошачьей грацией прошлась по кабинету. Клара вспомнила, как неотразимо она действовала совсем недавно на майора Ризенкампфа. Как жадно он смотрел на нее, с каким обожанием называл сосудом соблазнов! Этот русский Матвей тоже не сводил с нее глаз, но никакого обожания в этом испытывающем взоре не прочитывалось. Клара и не догадывалась, как важно было Матвею установить: человек ли перед ним, живая женщина или снова компьютерная заморочка? Правда, он чувствовал, что это существо резко отличается от предыдущих визитеров, но в ушах его, как живой, звучал голос старого закаленного инструктора по фамилии Зубов: «Я, товарищ Кувайцев, проинструктировал перед выездом за границу гораздо больше наших граждан, чем вы в своей жизни переплели книг. Постоянно будьте там начеку. Возможны инсинуации и провокации».

Тогда, выйдя на улицу, Матвей подумал: запугивает чинуша. Ладно. Его дело запугивать, мое кивать — решил тогда Кувайцев. Как недоставало ему теперь Зубова рядом — этого волевого партийца со стажем, напоминавшего одновременно французского актера Жана Габена и исконно русского гоголевского Собакевича. Но Зубова не было, была вот эта дама, скорее всего, диверсантка. Этого ему только не хватало после Траурного марша. А кто все-таки страшнее: потусторонние гости или разведка? Гости, пожалуй, — от них холодом веет, могилой. А эта все-таки обворожительная дамочка. Хитрющая, по всему видно. И, похоже, знает, что такое приласкать и порадовать. Ох, Зубов, Зубов, будь ты неладен! Неужели знал, на что посылаешь?

Между тем Клара сняла с себя китель, оставшись в рубашке, соблазнительно обрисовывающей грудь.

— Уверяю вас, я обычная, нормальная женщина. Я и курю, и выпить не прочь… Особенно в приятной компании, — Клара достала из красочного фестивального пакета сигареты и бутылку русской водки.

— Надо бы нам расслабиться, — сказала она и налила две рюмки.

— Я на работе, — отказался Матвей.

— А я где?

— Но я на загранработе, — приуныл Матвей.

— Ничего. У нас разрешается.

Клара налила обе рюмки и тотчас же осушила свою наполовину. Матвей скривился — как можно не допивать! Клара закурила сигарету и продолжала издеваться:

— Хорошая у вас водка, что и говорить. Даже этикетка любопытная — вся в каких-то наградах, медалях. Интересный вы народ — до чего любите награды! Ткаллер мне как-то рассказывал, что у вас награждают орденами даже газеты и заводы. Даже водку наградили четырьмя медалями. И еще я видела демонстрацию по телевизору. И там тоже все шли с медалями и орденами. А у вас сколько орденов?

— Ни одного.

— Странно. У такого мастера?

«К чему она клонит? — думал Матвей, — Неужели будет вербовать и сулить награды? Вот уж попал, так попал. А еще в школе знаменосцем был».

Клара тем временем еще налила.

— Ну что, за наши добрые отношения? — Она подняла вторую рюмку.

Матвей колебался. Клара осмелела, подошла вплотную к Матвею, нежно взяла за руку. Ладонь была теплой.

— Живая! — обрадовался Кувайцев. Он явственно ощутил женский земной аромат, к запаху косметики примешивался запах свежевыпитой водки. Этот последний компонент особенно разволновал несколько недель воздерживавшегося Матвея. А тут еще женщина шептала на ухо какой-то буржуазный вздор:

— Глупенький. Сидишь здесь один. Всего боишься. Никому не веришь. Нельзя же так…

Матвей судорожно вспоминал, что инструктаж не накладывал запрета на алкоголь. Напротив, Зубов говорил, что в Европе принято выпивать постоянно — по поводу и без повода, просто при разговоре. Не стоит советскому человеку чрезмерно увлекаться, но и шарахаться от спиртного не рекомендуется, ибо тем самым можно выказать недружелюбие или настороженность. «Значит, можно!» — сказал себе Матвей с облегчением. Он взял рюмку и опрокинул ее в пересохшее горло — так быстро, что даже не успел ничего почувствовать. Он тут же пожалел, что рюмка маленькая.

Теперь на лице Матвея появилось озабоченное выражение. Глаза нет-нет, да и стреляли в сторону початой бутылки. Клара, разумеется, это приметила и тут же предложила Матвею еще рюмашку. Матвей очень робко кивнул, но гораздо смелее взял бутылку и сам набулькал в свой походно-гастрольный стакашек граммов этак сто пятьдесят. Выпив и крякнув, он сказал: «Теперь баста!» И перевернул стакан вверх дном. По его решительному виду Клара поняла, что он пить больше не будет. А она как раз прикидывала: не опустить ли в стаканчик маленькую беленькую таблеточку? Такую, как Ризенкампфу. А самой быстренько взглянуть на партитуру — не зря же столько лет училась петь по нотам.

«Но может быть, ну ее — таблеточку? — размышляла Клара, — А вдруг этот несговорчивый русский будет еще союзником?»

И, продолжая разговор ни о чем, Клара задала самый обычный вопрос: понравился ли русскому господину их маленький город? Матвей с готовностью ответил, что более всего его поразили городские тротуары: как их драят специальными шампунями и швабрами — будто палубу матросы.

— А московские улицы разве не моют растворами? — спросила Клара.

Матвея этот вопрос, похоже, сильно озадачил. Он представил себе, как его родную Сретенку моют пахучей жидкостью тетки в оранжевых жилетах — они же этот шампунь и разворуют. Максимум на третий день. Если он раньше не осядет у жэковского начальства.

— Нет. Не моют, — честно признался Матвей, — Даже перед Дворцом съездов. Это точно.

— Что же так? Ведь в городе столько народа?

— Народу много, — согласился Матвей, — А мыть некому. Дай бог зимой сугробы разбросать.

Клара видела, что дикарь уже несколько иначе на нее смотрит. И все-таки его взгляд и манера держаться Кларе не совсем нравились. Переплетчик, конечно, слегка пьян, но контроля не теряет — скорее хитрит, чем откровенничает. А значит, переходить к настоящему разговору рано.

Матвей и сам чувствовал, что невольно разыгрывает из себя простака или, как говорят на Сретенке, «лепит горбатого». Однако выйти из роли уже не мог.

— Ну, и у вас мне тоже не все понравилось… мелочи, конечно…

— Так-так, — изобразила всплеск интереса Клара.

— Сплю я здесь из рук вон плохо, — пожаловался Матвей.

— Шумные соседи?

— Нет, в гостинице ни уличного шума, ни соседей не слышно. Но вот подушки ваши — сущее наказание. У нас есть загадка — два брюшка и четыре ушка. Подушка. А у вас только уши и почти пустая наволочка. Как же спать?

— Не согласна с вами, — заявила Клара, — На плоской подушке кровообращение мозга улучшается, голова отдыхает лучше. Да и второго подбородка можно не опасаться.

— А-а! — отмахнулся Матвей, — Что за отдых на такой подушке! Я вот к своей прикипел. Уже пятнадцать лет на ней сплю. Голова привыкла. Мало того, даже запах у нее свой, родной. Я так люблю ее, что даже обнимаю во сне. И она благодарит за любовь: только лягу — моментально усну. Я, когда езжу в командировки по Союзу, постоянно ее вожу с собой. А сюда мне запретили… то есть рассоветовали. Говорят, смешить иностранцев будешь. Ну, это я пережил бы. А вот как бы таможенники не распотрошили. Уж, думаю, перемыкаюсь как-нибудь.