Жизнь ни о чем - Валерий Исхаков

Однако главную роль в формировании нашей компании следует по справедливости отдать не Фазе, а предмету неодушевленному — моторной лодке, принадлежавшей Сашкиной матери.

Да, матери, а вовсе не отцу, как я поначалу в силу традиционных представлений воображал, принадлежала лодка с мотором в этой семье. Именно мать у них, родом с Байкала, была завзятой рыбачкой, а отец рыбачил только зимой, по льду, когда не лодка нужна рыбаку, а теплый тулуп да валенки с галошами. Летом на лодке плавала рыбачить на острова Сашкина мать — и нас, мальчишек, охотно брала с собой. И у нее мы кое-чему научились — по крайней мере тому чисто женскому терпению, без которого рыбака из человека не получится.

Рыбачили мы всегда в одном и том же месте, в дальнем заливе большого заводского пруда, где причудливо разбросано несколько небольших, поросших кустами и высокой травой островков. Один из них назывался островом Любви: считалось, что, если девушка соглашается отправиться с парнем на остров Любви, значит, девушка парню согласна «дать», и, будучи еще пацанами, про многих старшеклассников и старшеклассниц из нашей школы знали, что они на том острове побывали.

Я и сам… Вот вам, кстати, и доказательство, как рознятся молва и правда. Я сам бывал на острове Любви — несколько раз мы устраивались там с ночевкой всей нашей компанией, а один раз были вдвоем с Ниной, моей партнершей по танцам: в списке она числится под номером шестым. Как-то вдруг все другие оказались заняты, Сашка одолжил мне лодку, и мы вдвоем отправились купаться. И никакой задней мысли не было у меня, когда я привычно завернул в знакомую удобную бухточку. И после, когда купались в еще прохладной июньской воде, и растирали друг друга большим розовым банным полотенцем, и переодевались в сухое, лишь чуть-чуть для приличия отвернувшись, и когда лежали рядом на суконном одеяле, и она сняла верхнюю часть купальника и подставила солнцу и моим глазам маленькие округлые груди, тоже ничего такого не было в мыслях.

Что-то, возможно, и зашевелилось во мне, должно было зашевелиться, легок я в молодости был на такого рода шевеления, но слишком уж давней моей партнершей была Нина, слишком часто и легко мы с ней соприкасались телами во время бесконечных тренировок и выступлений, слишком часто переодевались бок о бок и массировали друг другу ноги или спины, чтобы такое шевеление к чему-то серьезному привело.

И даже позже, в сумерках, когда купались нагишом, чтобы не мочить перед дорогой купальников, когда обнялись в прохладной все-таки воде, чтобы согреться, прижались друг к другу крепко и когда почувствовал я вдруг сразу все ее небольшое, крепкое, ладное, спортивное и притом женственное тело, то и тогда никакого настоящего желания я не ощутил. И она, видимо, поняла это, уловила взрослым уже, не девичьим, а женским чутьем и стояла в моих объятиях довольно долго спокойно, не вырываясь, покуда я сам ее не отпустил и не помог ей выбраться на берег.

И только дома уже, когда я вспомнил вдруг ни с того ни с сего, как она выходила на берег впереди меня и как ее незагорелое еще тело, ее розовые после купания, в мурашках, округлые ягодицы, оказались прямо перед моими глазами, желание вспыхнуло во мне с необычайной силой — как вспыхивает теперь, когда я об этом пишу, но — поздно…

Я, однако, собственно, не закончил про лодку.

Этот неодушевленный предмет сыграл в истории нашей компании куда более важную роль, чем собака Фаза. Фаза подружила только меня с Сашкой, а лодка привела в нашу компанию всех остальных. Мы и так, конечно, дружили в школе, но в школе мы со многими дружили, и многие считали себя такими же моими или Сашкиными друзьями, как те, кто перечислен в этом списке. Но лодка…

В лодке было ограниченное число мест — вот в чем суть. Прямо как в Ноевом ковчеге. Только еще меньше. Так что отбор был строже, чем у Ноя. И те, кто с нами дружил в классе, твердо про себя знали, положено им постоянное место в ковчеге или нет.

Лодка, кстати, была под стать своей хозяйке — большая четырехвесельная деревянная баржа. Но и мать Сашки, Ольга Степановна, была женщина гвардейского роста и телосложения, так что лодочный мотор от железного ящика на берегу до дальнего причала доносила на плече легко, ухитряясь на другое плечо взвалить и весла, и удочки, и сумку с провиантом — чтобы не возвращаться потом. Мотор был старенький и ненадежный, зачастую ей приходилось грести через весь пруд — и она гребла мощно и ровно, как заведенная, казалось, не испытывая ни малейшей усталости, хотя могу вас заверить, что мы с Андреем, крепкие ребята, выматывались бывало вусмерть, хотя гребли вдвоем, двумя парами весел.

Что на веслах, что на моторе, лодка двигалась одинаково медленно, но Ольгу Степановну это вполне устраивало. Она была женщина не то чтобы медлительная, нет, но неторопливая, не суетливая — и равномерность и правильность движения ценила больше скорости. В том числе и на работе. А работала она в трамвайном парке, водителем трамвая, и мы с Сашкой, конечно, на ее маршруте катались всегда бесплатно и не раз наблюдали, как какой-нибудь новичок выходил из себя, звеня непрерывно вслед вагону Ольгу Степановны, покуда она, не выдержав, не останавливала трамвай посреди перегона. Как только ее могучая фигура оказывалась возле вагона новичка, тот тут же прекращал трезвон и начинал оправдываться: «У меня график! Я из графика выбился!» — «График движения надо соблюдать», — веско произносила Ольга Степановна и неторопливо возвращалась на свое место. Сама она график блюла неукоснительно и такого рода остановки позволяла только тогда, когда имела некоторый запас времени. И начальство знало, что Ольга Степановна от природы нетороплива, но притом точна неимоверно, хоть часы по ней проверяй, и никогда не пыталось ее природу исправить.

В парке ее уважали и побаивались — особенно некоторые мужички, которые отведали ее крепкого кулака. Молоденькие кондукторши и вагоновожатые знали, кому пожаловаться, если мужики проходу не дают…

И лодку свою водила Ольга Степановна в точности, как трамвай: прямо, равномерно, соблюдая ей одной ведомый график движения. И если говорила, что будет с рыбалки ровно в семь, то ровно в семь и приходила, даже если на пруду дул сильный встречный ветер и всю дорогу приходилось грести, помогая маломощному мотору. И цветом ее лодка была, как трамвай: красный низ, желтый верх. Так мы ее с Сашкой и называли про себя: «наш трамвай». Или «речной трамвай». Хотя и плавали мы по пруду, а не по реке.

Странная все-таки вещь — воспоминания. Иногда кажется, что не вспоминаешь, а узнаешь что-то новое про себя и про своих старых друзей. То, что не забыл с годами, а как бы и не знал вовсе.

Вот как про этот «речной трамвай».

Только что не было во мне никакого «речного трамвая», а была просто большая деревянная лодка, я даже цвета ее не помнил — не считал нужным помнить незначащую мелочь столько лет. А как только припомнил достаточно про Ольгу Степановну, чтобы ее величественный образ ожил и задвигался неторопливо (в высоких резиновых сапогах и в брезентовом плаще с капюшоном, с лодочным мотором на одном плече и удочками и веслами — на другом), так сразу возник перед глазами яркий, попугайно-трамвайный окрас — вначале отдельно от окрашенного предмета, потом постепенно сливаясь с ним, — и вот уже неторопливо, слегка покачиваясь на волнах моей памяти, вплывают из прошлого в настоящее два слова: «речной трамвай».

И сразу слышится произносящий их капризный голос Нининой подруги Веры — а это значит, что я и мои друзья уже перешли в девятый класс, а Вера с Ниной — в восьмой. Именно в то лето Вера стала членом нашей команды (вот еще одно нужное слово, взявшееся невесть откуда: именно командой мы себя всегда называли, а вовсе не компанией, потому что были командой нашего убогого, но все-таки корабля), до этого с нами плавала регулярно только Нина — как моя партнерша по бальным танцам и вообще «свой парень». И все то лето я наивно полагал, что Вера с нами только ради Нины, хотя вся команда знала, что не из-за Нины вовсе, а из-за Обручева Андрея.

Понял я это позже, зимой, когда команда была распущена до следующего лета, когда встречались мы уже не обязательно вшестером, но по интересам и таким общим интересом у нас с Ниной и у Андрея с Верой оказался каток.

Каток был излюбленным развлечением горожан. Три раза в неделю зажигались мощные прожектора на ажурных мачтах, и репродукторы начинали изрыгать одну и ту же музыку, и тысячи коньков начинали резать лед в одном и том же направлении — против часовой стрелки, и четыре пары из них принадлежали нам: две пары белых фигурных — наших дам, черные и коричневые хоккейные у нас, Сергея и Андрея, черные у меня, коричневые, соответственно, у моего друга. Мы с ним оба играли тогда в хоккей: я за сборную школы, а он и вовсе за юношескую сборную города, оба в нападении, он на правом краю, я на левом, фигурные же коньки ничего не означали: буквально все девушки нашего города катались на фигурных коньках, иного выбора просто не было, появиться на катке на заурядных «гагах» — нет, лучше утопиться в проруби, кататься на «гагах» могла позволить себе разве что школьница четвертого, в крайнем случае — пятого класса, но уж никак не девятиклассница! Впрочем, катались наши дамы относительно неплохо, так что мы четверо, надо полагать, представляли собой довольно привлекательную картину, когда, взявшись за руки, короткой четырехзвенной цепочкой, растянутой по диагонали, дружно двигались в общем потоке… нет, на фоне общего потока, заметно выделяясь из него, но никогда от него не отделяясь совсем, потому что вся прелесть этих катаний заключалась именно в совместном движении по кругу отдельных единиц, пар, групп, кататься в одиночестве или даже вдвоем, вчетвером на пустом катке было бы неимоверно скучно, я думаю, хотя когда-то, когда я был еще совсем мальчишкой, процесс катания порой настолько захватывал меня, что я продолжал кружить и кружить по мутному от множества выбоин льду и тогда, когда все катающиеся расходились по домам, когда последняя мелодия стихала и гасли все прожектора, кроме одного…