Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

сославшись на то, что рецензирование мешает чтению. Она, как обычно, быстро меня поняла. Марри едут в Истборн[289], поэтому прощание откладывается. Это отвратительно, но мне нравится слышать, как Клайв с Ванессой ее принижают, причем я, как писательница, протестую. Однако и у меня внутри затаились некоторые сомнения в качестве ее рассказов, ведь те два, что были недавно напечатаны в «Athenaeum», не очень хороши.

И вот теперь я не могу написать свое мнение о «Дон Кихоте[290]», как задумывала, поскольку сливки сняты и мыслей не осталось.

5 августа, четверг.

Позвольте попытаться рассказать, о чем я думала, читая «Дон Кихота» после ужина: прежде всего о том, что в те времена истории сочиняли, дабы развлечь людей, собравшихся у камина и не имевших современных развлечений. Вот они сидят вместе, женщины прядут, мужчины размышляют, а в это время им, будто великовозрастным детям, рассказывают веселую, причудливую, восхитительную сказку. Это заставляет меня думать, что цель «Дон Кихота» – развлечь любой ценой. Насколько я могу судить, красота и мысль книги застают врасплох; едва ли Сервантес осознавал глубокий смысл и видел «Дон Кихота» таким, каким его видим мы. Вот в чем моя трудность на самом деле: печаль и сатира – насколько они наши собственные, а не надуманные, или же эти великие персонажи имеют свойство меняться в зависимости от поколения, которое на них смотрит? Признаюсь, большая часть повествования скучна, и лишь самый конец первого тома приносит читателю удовольствие. Так мало сказано, так много упущено, словно автору не хотелось развивать эту сторону вопроса – я имею в виду сцену с галерными рабами. Чувствовал ли Сервантес всю красоту и печаль момента, как чувствую их я? Я уже дважды упомянула печаль. Неужели это сейчас главное? Но как же здорово мчаться вперед на всех парах в порыве великого повествования, как это происходит на протяжении первой части. Я подозреваю, что история Фернандо-Карденьо-Лусинды – придворный эпизод по моде того времени, но мне он наскучил. Я также читаю «Гоха простодушного[291]» – яркий, эффектный, интересный, но в то же время сухой и прилизанный текст. У Сервантеса есть все, пускай и в растворенном виде, если хотите, но его глубокие, атмосферные, живые персонажи отбрасывают тени совсем как настоящие люди. Египтяне, подобно большинству французских писателей, вместо этого дают щепотку пыльного экстракта, гораздо более пикантного и насыщенного, но не такого объемного и просторного. Боже мой! Что за чушь я несу! Вечно эти образы.

Каждое утро я сажусь работать над «Джейкобом» и каждый раз чувствую, что должна преодолеть очередное препятствие – душа уходит в пятки, – расчистить себе путь, взять новую планку и оставить ее позади. (Еще один недоделанный образ. Надо как-нибудь раздобыть себе «Эссе» Юма[292] и прочистить мозги.)

10 августа, вторник.

Я потратила весь день на отмывание засыпного туалета желтой суспензией[293]. Могу перечислить результаты своих трудов: столовая вычищена до блеска, перила выкрашены в голубой цвет, лестница побелена, а теперь еще и туалет отмыт. Время чая наступает быстро; почта (если повезет) приходит в середине чаепития; затем отдых в саду; потом приходит миссис Томсетт с тарелками; зажигается лампа с зеленым абажуром, и мы сидим якобы за чтением под ней до 22:30, когда приносят свечи, и мы, зевая, поднимаемся наверх. Из наших продавленных матрасов местами торчат пружины, но мы спим до тех пор, пока нас не поднимет миссис Томсетт. Она одна из самых пунктуальных людей. Да и мистер Томсетт идет пасти скот в пять утра. Возможно, это стук его ботинок порой будит меня. Скот спускается к ручьям. Под окном проезжает машина мистера Арбластера[294].

Возвращаясь домой с Крысиной фермы[295] в воскресенье, в жаркий погожий день, Леонард начал разрабатывать план будущего издательства. Мы собираемся предложить Партриджу[296] долю в нем, приманив этот, возможно, незначительный лакомый кусочек более жирным куском в виде должности секретаря Л. Примерно в середине ужина Л. развил эту мысль дальше: почему бы не поселить Партриджа в Саффилде и не создать полноценную типографию? Почему бы и нет? Быть может, даже открыть магазин. Этот ствол мысли непрерывно ветвится. Однако все зависит от Партриджа, которого мы уже пригласили в гости. Приятно строить планы осенью. Нелли все еще таинственно больна, и поэтому мы заклинаем ее держать подальше…

Я до сих пор читаю «Дон Кихота» и, признаюсь, будто тону в песке – идет довольно мягко, пока речь не о главном герое, – но все же есть в книге свободная рассеянная жизненная сила великих книг, которая и заставляет меня не бросать…

«Поттеризм» Р. Маколей[297] – книга учителя, твердолобая, маскулинная, создающая атмосферу лекционной аудитории, неинтересная для меня…

До Кэтрин Уилмот[298], которая отправилась в путешествие в 1802 году и вела дневник, я еще не добралась, но обязательно сделаю это. А теперь пора собирать душистый горошек.

17 августа, вторник.

Впервые на моей памяти я сажусь писать дневник, а не подсчитывать доходы и расходы в начале одиннадцатого утра. Черт бы побрал этих аристократов! Проклинаю себя за снобизм и неспособность заняться «Комнатой Джейкоба», потому что «около полудня» на своей машине приедет Нелли Сесил[299]. «Только отвезу Боба в Ньюхейвен[300]. Привезти тебе хлеба и сыра?» К тому же утро выдалось вялое; в доме немного тесновато; под акацией, возможно, прохладно; ни искры света. Мои приготовления к приему аристократии – хотя кого я обманываю, приезд Молли Гамильтон, или Молли Маккарти, или любой другой Молли вызвал бы не меньший переполох, – сводятся к тому, чтобы поправить чехлы на стульях и наполнить вазы душистым горошком или розами. Не нравятся мне эти городские вмешательства в сельскую жизнь. И Клаттон-Броки[301] в Чарльстоне мне тоже не понравились. Вчера я ненавидела Лондон. Вернее, не Лондон, а определенный участок линии между Ричмондом и Мортлейком[302], где мы остановились на полтора часа; мне нужно было зайти к дантисту, а потом прогуляться по любимым улицам. Я хотела купить какой-нибудь яркий фарфор для каминной полки. Как бы то ни было, я объездила весь город на такси, щедро потратилась, набрала пакетов с покупками, наспех выпила чай, столкнулась с Котелянским, а потом провела 20 минут на вокзале Виктория[303] – впрочем, со мной был Л., и мы смогли поболтать. Но когда поезд выехал на открытую местность, жизнь показалась свежее, приятнее, разумнее. Однажды я отдам дань уважения гуманности стоматологов. Для души это безопаснее, чем журналистика, как я сказала Л., хотя у меня кровная вражда с