Чижикова лавра - Ив Соколов-Микитов

XXII

Так вот, день за день, неприметно прожил я в Чижиковой нашей Лавре почти целый год, а теперь, как окинешь, будто и недавно все это было: Германия, плен, и как варили мы с Южаковым смолу.

Быстро бежит время.

И уж четвертый год, как я из России и как тогда попрощался с Соней. И ничего-то мы не знали о России, только и знали, что пишут газеты, - что вот приехали из России большевики, торговая делегация, и будут с Россией сношения.

А о том, когда нам можно в Россию, ничего неизвестно.

Уж давно не играл я в оркестре и нетрожно лежал в чемодане мой смокинг. И почти все лето просидел я дома, с о. Мефодием в переплетной, и никуда-то мне не хотелось. Только и уезжал по делам, отвозить переплеты.

И думалось в иную минутку: да есть ли, существует ли такое Заречье, течет ли где-нибудь речка Глушица, и есть ли наш сад, заречинские огороды, не приснилось ли мне все это во сне?..

И приметил я: как здесь меняются люди!

Повстречал я в вагоне Наташу, сестренку Андрюшину. Не был я у них с того разу, еще когда играли в оркестре.

Был у нее в руках чемоданчик. Сидела она в уголку, и с первого взгляда заметил я в ней перемену. Посмотрела она на меня странно и точно сконфузилась.

Подсел я к ней, и разговорились.

- Как же, - говорю, - как вы живете и где теперь ваш Андрюша?

И опять она на меня как-то странно.

- Андрюша в Германии, а мы все попрежнему.

- А помните, - говорю, - как мы вместе собирались в Россию?

- Хорошо помню.

- Ну как же, когда поедем?

Передернулася она как-то вся, руки на чемоданчике переложила, в лайковых перчатках.

- Ничего я, ничего теперь не знаю...

Посмотрел я ей в глаза прямо: новое в глазах, тесное, и уже не умеет глядеть прямо.

Взял я ее за руку:

- Что с вами, Наташа?

Остановились мы на какой-то подземной станции, - электричество, народ, плакаты на стенах яркие, - заторопилась она, подхватила свой чемоданчик, и так мне быстро руку.

- Прощайте, - говорит, - и... простите. Когда-нибудь с вами увидимся.

И даже позабыла меня позвать.

Увидел я, как вышел из вагона и ей навстречу из толпы господин, с усиками, румяный, из нашего же оркестра, бывший гвардейский офицер, мне мало знакомый. И по походке ее, по спине, мелькнувшей в толпе, в минутку охватил я, что стала другая, другая...

Долго я потом думал: что с нею и откудова такая перемена? Написал я ей письмецо небольшое, открытку, и так и не получил ответа и ничего до сего время не знаю.

И все-то собирался я к ним поехать, навестить андрюшиных стариков, и не мог выбрать минутки. И как-то уж не хотелось мне, как Лукичу, никуда выходить, и если бы можно, так и сидел бы все время дома.

А тут произошло событие, не мало меня взволновавшее, и поднялася во мне надежда скоро увидеть Россию.

О. Мефодию пришло из России письмо, от его попадьи, из Тульской губернии. Маленькое письмецо, пять строчек, в самодельном конвертике, и на конвертике здешние марки. Писала ему попадья, что слава богу жива, перебивается, что в России помаленьку налаживается жизнь, и Христом-богом умоляла приехать, повидать детей.

Ходил он в те дни сам не свой и совсем перестал работать. Только и было у нас разговору, - про Россию. И под большим секретом признался мне о. Мефодий, что месяц назад ходил он в большевистскую делегацию справляться, нельзя ли проехать в Россию. Приняли его там любезно и объяснили, что в Россию пока нет отправки и что можно попасть лишь через Францию, откудова отправляют на пароходах русских солдат, воевавших во Франции, и что нужно для того получить от французов визу. Письмо в Россию от него взяли и объяснили, что пошлют с курьером, и растолковали, как посылать из России ответ, - опять через Москву, и курьеров. Мало он надеялся, что дойдет до его попадьи письмо, - и вот нежданно-негаданно получил ответ - из России, - и все оказалось точно, и даже кто-то наклеил здесь на письмо марки.

Так это меня взволновало, перестал я по ночам спать и все думал, что вот открылась возможность, и что только нужно взяться покрепче...

Тогда и решился я пойти в русскую делегацию, к большевикам.

Это здесь на большой и богатой улице, где лучшие магазины. Нашел я дом, большой и высокий. У входа швейцар, спросил он, куда мне надо, оглядел с головы до ног, и поднял меня на машине, на самый верх. Билося у меня сердце. Вошел я в комнату, - столик простой, деревянный, еще не устроенно, на столике чернильница, и чей-то лежит портфель... Вот, думаю, выйдет сейчас ко мне большевик. И верно, - вышел из другой комнаты человечек, бойкий и сытый, в сером пальто, и очки на носу большие и круглые. Подошел ко мне просто:

- Что скажете, товарищ?

Посмотрел я на него, в его глаза, и показался он мне быстрым и изворотливым, как ртуть.

- Будьте, - говорю, - добры, я из пленных, здесь, из Германии: можно ли нам надеяться на скорую отправку в Россию?

Взглянул он на меня бочком, захватил со стола портфель, и мне на ходу:

- Нет, товарищ, пока мы никого не отправляем. И посоветую вам единственный путь: постарайтесь пробраться во Францию, оттуда отправляют русских солдат, и если вам удастся, можете с ними проехать.

- Спасибо, - говорю, - а можно ли отправлять в Россию письмо?

- Отчего же, давайте.

Отдал я ему заготовленное письмецо, своим в Заречье, всего в трех словах, - и как учил меня батюшка, написал им, как отправлять ответ - и все точно, большими буквами вывел по здешнему наш адрес.

Сунул он мое письмецо в портфель, щелкнул замочком.

- Прощайте, - говорит, - спешу!

И побежал.

Вышел я за ним. Спустился по лестнице вниз, на улицу, иду а сам себе улыбаюсь:

- Так вот они каковские, большевики!

XXIII

Крепко я задумал в Россию!

Знал я, что большие после войны трудности, и ни одна держава не впускает русских, боятся заразы, и что много хлопотать надо, чтобы получить визу. Но большая у меня была надежда, с тем я и решил попытать у французов счастья.

А консульство французское в том же квартале, где наше, почти по соседству. Долго я колебался и, наконец, собрался, на счастье. Чувствовал я себя так, точно навсегда решалась моя судьба. И с большим волнением подошел я ко входу, - вижу, дверь высокая, резная, и на дверях записка. Поднялся я по ступенькам, посмотрел на записку, - белый листок, на машинке:

германским

австрийским

болгарским

турецким

и российским

подданным

приема

нет

Забилося у меня сердце, и даже потемнело в глазах. - Вот, значит, как нас определили!.. Остановился я на ступеньках и думаю: итти или не итти? И вижу, стоит рядом со мною человечек, еврей, в пальтишке, тоже записку читает, на меня взглянул, улыбнулся. Говорит мне по-русски:

- Видите, как нас?

- Да, - говорю, - вижу.

- А вы идите, не обращайте внимания. Я вот тоже сюда. Если теперь на все внимание обращать, на все запреты, то нашему брату и жить невозможно...

Так подбодрил меня тот еврейчик. Подумал я и решился: - "была ни была!" - и открыл двери.

Вошли мы вместе в приемную, большую и тихую, и везде мебель тяжелая, темная, на полу ковры. Сидело там несколько человек по стенкам в ожидании очереди. Подошел ко мне прислужник, старичок в очках, подал белый листок, анкету для заполнения.

Написал я, что следовало на вопросы, поместил, что подданный русский. Принял от меня старичек листок, посмотрел поверх очков, покачал головою, - и мне назад:

- Вы - русский?

- Да, - говорю, - русский.

- Русским визы не выдаются.

- Позвольте, - говорю, - я офицер русской армии, я был в плену. Мне необходимо.

Пожал он плечами:

- Не могу.

И уж не знаю, откудова напала на меня такая смелость, стал я своего добиваться и его уговаривать:

- Я, - говорю, - имею рекомендации и бумаги и убедительно вас прошу.

Так это у меня вышло, - вижу заколебался, поглядел на меня еще раз, взял бумажку.

- Хорошо, - говорит, - доложу.

Вижу, прошел в боковую дверь, по ковру, в руках моя бумажка. Ну, думаю, что будет?

Пробыл он минуты две, вышел с пустыми, на меня не взглянул. Слышу, шепчет мне тот еврейчик, смеется: - "Ну, теперь ваше дело в шляпе, примет, теперь от вас будет зависеть!.."

А было перед нами человек десять иностранцев, и очень с ними распорядились скоро и любезно, и уж, конечно, ни одному из них и в голову не пришло, что вот сидит тут человек и мучается, что могут ему отказать... Им-то никому не отказывали и подумать о том не могли.

После всех вызвал меня старичек, поманил пальцем.

Вошел я в кабинет, большой, светлый. На середине стол, большой, тяжелый, на львиных резных головах, и над столом флаг французский, трехцветный. Рядом со столом стоит человек, черный, в костюмчике, с усиками, пальчики этак на столе в растопырку, смотрит на меня сердито.

Не поздоровался, не пригласил сесть. И так-то отрывисто:

- Вы - русский?

- Да, русский.

- Что вам угодно?

Объяснил я ему подробно, что офицер, интернированный, был в плену, что хочу ехать на родину через Францию, и что нужна мне виза. И все время глядел на меня, как волк.