Филип и другие - Сэйс Нотебоом

«Да», — согласился я.

«Может, купим ее?» — И мы решили купить тебя и вошли внутрь. Я помню сухой, перехватывающий дыхание воздух, звон колокольчика над дверью и быстрые шаги мистера Лэйса.

Но ты не для продажи, сказал нам рот, теряющийся меж морщин и складок, ты очень редкая, следовательно, очень дорогая, а у нас на двоих нашлось всего шесть шиллингов. И мы с Мэри Джейн организовали общество.

ФОЖ. Фонд Освобождения Жанет.

«Я сберегла кассу», — произнесла за моей спиной Мэри Джейн.

«Двадцать три шиллинга и шесть пенсов?» — спросил я, и она кивнула: да, ровно столько.

«Ты похорошела, — сказал я, потому что мне было видно ее отражение в витрине, — и платье тоже красивое». Я повернулся и поцеловал ее в лоб.

Она рассмеялась: «Я сшила его из тряпки, которой был обтянут старый абажур».

«Очень красиво», — сказал я, взял ее за руку и подарил ей цветы, которые купил раньше. «Привет, Жанет, — сказали мы, — мы пришли забрать тебя».

Я подумал, что еще должен прозвонить колокольчик и сухой воздух должен снова перехватить мне дыхание.

«Нет, — сказал мистер Лэйс, — я не могу продать эту птичку, я держу ее для двоих детишек, которые живут тут, за углом. Они копят на нее деньги».

«Это мы, мистер Лэйс, — прошептала Мэри Джейн, — просто мы выросли».

«О да, — сказал мистер Лэйс, — о да». Он осторожно снял с витрины Жанет белыми, как обветренный мрамор, руками и стал чистить ее щеткой.

Потом застыл, прижав ее к животу, как бесполезное викторианское украшение.

«Вы должны обращаться с ней осторожно». В его голосе, нарушавшем пыльное молчание зверюшек, звучали слезы.

«Теперь уходите, быстро». Он резким движением протянул нам птичку.

«Сколько времени?» — спросил я Мэри Джейн.

«Уже вечер». И мы пошли в парк, в левой руке я нес райскую птицу Жанет.

«Почему ты не вернулся, — спросила она, — и почему не писал?»

«Не спрашивай, — сказал я, — не спрашивай ничего».

«Викарий Таббс сегодня умер, — сказала она, я не ответил, а она, наверное, подумала, что мне это безразлично, и добавила: — Раньше он был помощником пастора. Забыл, как ты ходил в дальнюю церковь, когда узнавал, что там его очередь читать проповедь? Я ревновала тебя к нему, думала, что ты любишь его больше, чем меня, — когда он говорил, я смотрела на тебя со скамьи, где сидела с девочками, а ты на меня не смотрел никогда и выглядел так, словно остальные мальчишки были тебе чужими, словно с тобой происходило что-то особенное».

«Так он умер?» — спросил я.

Она кивнула, и тут сон кончился. Я видел, как она окутывается дымкой и расплывается, ее прелестное лицо едва проступало над оранжевым платьем, она отдалялась от меня, как маленькая скульптура, украшенная бессмысленным орнаментом из полевых цветов и чучелом райской птицы.

Пробуждение на этот раз было иным. Я не радовался и не устраивался со своим креслом поближе к приемнику. И не воспоминания об этом сне мучали меня и омрачали жизнь, но осознание совершенной когда-то ошибки; впрочем, это ничего не меняло: как раз в это время диктор погиб в автокатастрофе, через несколько дней его похоронили, а я еще глубже осознал ту давнюю ошибку.

Теперь по ночам мне снилась Мэри Джейн, но без вступления. Стало гораздо проще входить в нашу улицу и подходить к витрине магазина мистера Лэйса — она приходила туда, держа Жанет под мышкой, и мы шли гулять.

«Завтра хоронят викария Таббса», — сказала она на второй день и потом повторила еще и еще раз; а в другие дни: «Викария Таббса сегодня похоронили, я была на кладбище».

Дома прислушивались, зеленые и неподвижные, — может быть, и не к нашему разговору, но знали об этом только сами дома. А на ней были поношенные платья, вроде того, оранжевого, и каждый день она заново хоронила викария Таббса, а ветер трепал ее волосы и шевелил мертвые перья Жанет, и казалось, что говорим мы вовсе не об этом.

Вечеров в этом городе было достаточно, небольшие несуразности и моя нерешительность сглаживались, все заполнялось дружественной тьмой, из которой Мэри Джейн могла говорить: «Сегодня как раз неделя с тех пор, как похоронили викария Таббса, а ты знаешь, что существуют пластинки с записями его проповедей? Где-то лежит голос викария Таббса, далеко-далеко, похороненный, как и сам викарий. Не странно ли, что голос викария Таббса записан на круглую черную пластинку?»

«Нет, — говорил я, — это не странно». В тот день, едва проснувшись, я решил поехать на улицу, где жил в детстве, и найти магазин мистера Лэйса.

Может быть, я должен был сделать это раньше?

Улица была на дальней окраине, и найти ее оказалось нелегко, ведь прошло много лет. Дома вовсе не зеленые, подумал я, и мне стало больно от того, какие они грязные и унылые. Это была улица бедняков, где шторы скрывают интерьеры, которыми не пристало гордиться. Дети играли — дети играют всегда и везде, но здесь орали грубыми, хриплыми голосами и что-то друг у друга отбирали.

«Не знаешь ли, где магазин мистера Лэйса?» — спросил я какого-то мальчика.

«Нету тут никакого мистера Лэйса», — ответил он. Другие дети подошли поближе: «Нету тут никакого мистера Лэйса».

«Его магазин был здесь, на углу», — сказал я. Но и на углу никакого мистера Лэйса не было.

«А что это был за магазин?» — спросили дети.

«Магазин с мертвыми птицами».

«Тут есть магазин с мертвой птицей на витрине, вон на том углу».

Я пошел туда и увидел Жанет, одинокую и немного смешную, — это была витрина дешевой аптеки.

«Привет, красавчик», — услышал я позади голос, и, хотя это был не тот голос, который я слышал во сне, я понял, что это — она.

«Привет, — сказал я, — зачем ты переоделась?»

«Переоделась? — спросила она. — Ну, ты даешь, красавчик, у тебя что, не все дома?»

Она не узнала меня, если бы не сны, и я не узнал бы ее. Она была по-иному одета и ростом стала почти мне вровень из-за туфель на высоченных каблуках. Но главным признаком падения был толстый слой яркой косметики на лице и волосы, уложенные на лбу завитками.

«Ты при деньгах, красавчик?»

«Да, — сказал я. — Давай-ка зайдем внутрь».

Человек за прилавком поздоровался, но смотрел на нее насмешливо.

«Чем могу служить?»

«Птица в витрине, я хочу купить птицу».

Он повернулся ко мне. «Я долго ждал этого, — сказал он. — «Лет десять назад, когда я купил магазин у мистера Лэйса, он попросил меня оставить на витрине эту птичку для детишек, которые жили тут неподалеку и копили деньги, чтобы ее купить. Эти дети должны были прийти за ней, и вот они здесь. Одного из них я, положим, знаю…»

«Заткни пасть», — сказала она позади меня… «…A другого вроде бы нет, — продолжал он тонким бесцветным голосом. — Честно говоря, я успел привязаться к этой птице».

«Вот деньги, — сказал я, — поторопись».

«Мистер спешит, — протянул он, но все же взял Жанет с витрины и поставил на прилавок. — Бессловесный труп», — сказал он, фамильярно хлопнул ее, и полетела пыль.

Я взглянул на Мэри Джейн. «Я купил ее, — сказал я, — я купил Жанет… Может быть, я немного опоздал, но я купил ее».

«И сколько раз тебе надо было смотреть, чтобы все понять?» — спросила она.

«Два, — подумал я, — в первый раз и теперь». И увидел, что она взяла птицу за лапки и сняла с прилавка.

«Черт побери, — выругалась она, — вот тебе!» Мне показалось, что Жанет вскрикнула, когда упала между нами на пол. Головка оторвалась и лежала среди вывалившихся из туловища внутренностей — истлевшей, вонючей соломы. Мертвее мертвого торчали жуткие жесткие ноги, приколоченные к подставке; облако пыли, словно от небольшого взрыва, поднималось вверх.

«Проваливай», — сказала Мэри Джейн; я знал, что они замерли у меня за спиной, как персонажи гибельной пантомимы. Звякнул колокольчик — я отворил дверь — и ушел.

«Вы нашли ее?» — спросили дети.

«Да, — ответил я, — я ее нашел».

Я действительно ее нашел, после такой находки остается только пуститься в путешествие на попутках. Кто же знал, что в Германии тебе попадется парнишка, который всех спрашивает: «Не встречали ли вы девушку, похожую на китаянку?» Почему бы не отправиться на поиски вместе с этим парнишкой, хоть какая-то цель, не хуже других. А иногда сидеть здесь и снова и снова рассказывать все ту же историю, снова и снова рассказывать свою историю тому, кто спрятался за занавеской и не желает слушать.

— Я слушал, — сказал я, — и все слышал. Теперь я хочу выйти.

Проходя по комнате, я увидел краем глаза застывшую картину — они стояли, все трое, одинаковые, как на картине примитивиста, пережившие тоску, горечь, томление. Я сбежал по лестнице и вышел в сад. Дождь кончился, но поднялся сильный ветер, деревья качались, как пьяные фрейлины, а облака, безудержно хохоча, неслись по небу.

Я снова слушал их рассказы, снова смотрел на них, на их руки, двигавшиеся в ритме воспоминаний. Одиночество, похоже, наполняло их, как мухи — труп, но об этом я ничего не знал, я думал о том, что одиночество, о котором говорят люди, ненастоящее и что когда-то наступит новое одиночество и отметит людей не Каиновой печатью, но печатью, подтверждающей их принадлежность к человечеству. Мы должны будем привыкнуть к этому, думал я. Может быть, наше время — лишь время ожидания истинного одиночества.