Седьмой крест - Анна Зегерс

Но все-таки они могли вызвать его только в связи с Георгом. Меттенгеймер не принадлежал к числу тех отцов, которые бок о бок со священником воюют за религию, и его младшая дочь, правда только до пасхи, еще пробудет в школе. Трудно было представить себе тупоносенькую Лизбет в роли борца за веру. Он так прямо и заявил священнику, когда тот стал нащупывать почву. Пусть девочка спокойненько делает все, что от нее требует школа, пусть ходит туда, куда ходят другие девочки. Он не позволит ей бегать на какие-то там запрещенные сборища, надо вести себя как все. Разве что уж в самые большие праздники. Он твердо надеялся, что они с женой, невзирая на все эти штуки, которым учат теперь девчонок, сделают из Лизбет настоящего человека. Он надеялся, что даже из сына своей дочери Элли, ребенка, который растет без отца, он сделает честного человека.

– Ваш внук Альфонс, сын вашей второй дочери Элизабет, которую в семье зовут Элли, с декабря тридцать третьего до марта тридцать четвертого проживал в вашей квартире, а с марта тридцать четвертого и до сих пор проводит у вас дневные часы. Верно?

– Совершенно верно, господин следователь, – сказал Меттенгеймер. А сам подумал: и что ему дался этот ребенок? Не могли же они меня вызвать из-за него? Откуда они все это узнали?

Молодому человеку, сидевшему в кресле под портретом Гитлера, не могло быть и тридцати лет. Казалось, в комнате две климатические зоны и разделяющий их градус широты проходит через письменный стол: Меттенгеймер обливался потом и тяжело дышал, а молодой человек, сидевший против него, имел вполне свежий вид, и воздух, окружавший его, наверно, был прохладен.

– У вас пятеро внуков. Почему вы воспитываете именно этого мальчика?

– Моя дочь целый день в конторе.

«И чего только ему от меня надо? – спрашивал себя Меттенгеймер. – Этот молокосос не запугает меня. Комната как комната, и молодой человек как молодой человек…» Он вытер лицо. Молодой человек внимательно наблюдал за ним молодыми серыми глазами. Обойщик продолжал сжимать в руке перемятый носовой платок.

– Существуют же детские приюты. Ваша дочь зарабатывает. С первого апреля этого года она зарабатывает сто двадцать пять марок в месяц. Значит, она в состоянии содержать ребенка.

Меттенгеймер переложил платок в другую руку.

– Почему вы помогаете именно этой дочери, которая вполне может прокормить себя?

– Она одна, – сказал Меттенгеймер. – Ее муж… Молодой человек быстро взглянул на него. Затем

сказал:

– Садитесь, господин Меттенгеймер.

Меттенгеймер сел. Он вдруг почувствовал, что еще секунда – и он упал бы. Платок он сунул в карман пиджака.

– Муж вашей дочери Элли был в январе тридцать четвертого года заключен в Вестгофен.

– Господин следователь! – крикнул Меттенгеймер. Он привскочил на стуле. Затем опустился обратно на сиденье и спокойно заявил: – Я знать не хотел этого человека. Я навсегда запретил ему переступать порог моего дома. В последнее время моя дочь не жила с ним.

– Весной тридцать второго года ваша дочь вернулась к вам. В июне – -июле того же года ваша дочь опять сошлась с мужем. Затем снова переехала к вам. Ваша дочь не разведена?

– Нет.

– Почему?

– Господин следователь, – сказал Меттенгеймер, тщетно ища платок в кармане брюк. – Хоть она и против нашей воли вышла за этого человека…

– Однако вы, как отец, были против развода.

Нет, эта комната все-таки не обыкновенная комната. И самое страшное в ней, что она тихая и светлая, что она испещрена нежными тенями листвы, обыкновенная комната, выходящая в сад. Самое страшное то, что этот молодой человек, обыкновеннейший молодой человек, с серыми глазами и аккуратным пробором, – что он все-таки всеведущ и всемогущ.

– Вы католик?

– Да.

– Вы поэтому были против развода?

– Нет, но брак…

– Для вас святыня? Да? Для вас брак с негодяем – святыня?

– Ведь никогда не знаешь, вдруг человек и перестанет быть негодяем, – возразил Меттенгеймер вполголоса.

Молодой человек некоторое время рассматривал его, затем сказал:

– Вы положили платок в левый карман пиджака. Вдруг он стукнул кулаком по столу.

– Как же вы так воспитали вашу дочь, что она могла выбрать такого мерзавца? – загремел он.

– Господин следователь, я воспитал пятерых детей

Все они делают мне честь. Муж моей старшей дочери – штурмбанфюрер. Мой старший сын…

– Я спрашиваю вас не о других детях. Я спрашиваю сейчас только о вашей дочери Элизабет. Вы допустили, чтобы ваша дочь вышла за этого Гейслера. Не дальше как в конце прошлого года вы сами сопровождали дочь в Вестгофен.

В это мгновение Меттенгеймер почувствовал, что у него про запас, на самый крайний случай, все-таки есть его нерушимая опора. Он ответил совершенно спокойно:

– Это тяжелый путь для молодой женщины.

Он думал: а молодой человек – сверстник моего младшего сына. Как смеет он говорить таким тоном? Плохие у него были родители, плохие учителя. Рука обойщика, лежавшая на левом колене, опять начала дрожать. Однако он спокойно добавил:

– Это был мой долг как отца.

На миг стало тихо. Хмурясь, смотрел Меттенгеймер на свою руку, которая продолжала дрожать.

– Ну, для выполнения этого долга вам в дальнейшем едва ли представится случай, господин Меттенгеймер.

Меттенгеймер вскочил и крикнул:

– Разве он умер?

Если допрос был построен на этом, то следователь должен был испытать разочарование. В тоне обойщика прозвучало совершенно явно облегчение. Действительно, смерть этого парня сразу все разрешила бы. Она освободила бы обойщика от тягостных обязанностей, которые он на себя возложил в исключительные и решающие минуты жизни, и от хитрых и мучительных попыток все-таки от них уклониться.

– Отчего же вы полагаете, что он умер, господин Меттенгеймер?

Меттенгеймер сказал, заикаясь:

– Вы спросили… я ничего не полагаю.

Следователь вскочил. Он перегнулся через стол. Его тон вдруг стал вкрадчивым.

– Нет, но почему, господин Меттенгеймер, допускаете вы мысль, что ваш зять умер?

Обойщик сжал вздрагивающую левую руку правой.

Он ответил:

– Я ничего не допускаю. – Его спокойствие исчезло.

Другие голоса зазвучали в нем, и он понял, что никогда ему не отделаться от того молодчика, от Георга. Ему вспомнилось, что ведь таких молодых упрямцев – если правда то, что рассказывают, – нестерпимо мучают, и его смерть должна была быть невообразимо тяжелой. И в сравнении с этими голосами сухой, отрывистый голос следователя показался ему принадлежащим самому обыкновенному молодому человеку, разыгрывающему из себя важную персону.

– Но ведь были же у вас какие-то основания предположить, что Георг Гейслер умер? – Следователь вдруг зарычал: – И нечего нам тут голову морочить, господин Меттенгеймер!

Обойщик вздрогнул. Затем, стиснув зубы, молча посмотрел на следователя.

– Ваш зять был вполне здоровый молодой человек, ничем особенным не болевший. Значит, ваше утверждение должно же на чем-нибудь основываться.

– Да я ничего и не утверждал. – Обойщик снова успокоился. Он даже выпустил свою левую руку. А что, если он сейчас правой рукой ударит этого молодого человека по лицу, что тогда? Тот его, конечно, пристрелит на месте. А лицо у молодого человека будет багровое с беловатым пятном там, куда опустилась твоя рука. В первый раз со времен молодости в его старой, усталой голове родилось желание сделать в своей жизни этакий отчаянный крутой поворот, просто немыслимый на нашей земле. Он подумал: не будь у меня семьи… Он подавил улыбку, поймав языком ус. Следователь удивленно уставился на него.

– А теперь слушайте внимательно, господин Меттенгеймер. Ввиду ваших показаний, которыми вы подтвердили наши собственные наблюдения, а в некоторых важных пунктах даже дополнили, мы хотели бы предостеречь вас. Мы хотели бы предостеречь вас в ваших собственных интересах, господин Меттенгеймер, в интересах всей вашей семьи, главой которой вы являетесь. Воздержитесь от всякого шага и всякого слова, которые имели бы какое-нибудь отношение к бывшему мужу вашей дочери Элизабет, Георгу Гейслеру. А если у вас возникнет какое-нибудь сомнение или понадобится совет, то обращайтесь не к вашей жене, и не к членам вашей семьи, и не к священнику, но обратитесь в наше главное управление, комната восемнадцать. Понимаете вы меня, господин Меттенгеймер?

– Конечно, господин следователь, – сказал Меттенгеймер.

Он не понял ни слова. От чего предостерегали его? Что он подтвердил? Какие у него могли возникнуть сомнения? Молодое лицо, которое ему только что хотелось ударить, вдруг стало каменным – непроницаемое олицетворение власти.

– Можете идти, господин Меттенгеймер. Вы ведь живете Ганзаштрассе, одиннадцать? Служите у Гейльбаха? Хейль Гитлер!

Мгновение спустя обойщик уже был на улице. Город был залит теплым, прозрачным светом осеннего солнца, придававшим толпе ту праздничную веселость, которая обычно чувствуется только весной, и эта толпа увлекла его. «Чего они от меня хотели? – думал он. – Для чего, собственно, они меня вызывали? Может быть, все-таки из-за ребенка Элли? Они ведь могут лишить меня… как это называется… да, права попечительства». Ему вдруг стало легче. Он говорил себе, что все это не важно: просто какой-то чиновник по какому-то официальному делу о чем-то спрашивал его. Как можно из-за подобных пустяков так расстраиваться? У него нет ни малейшей охоты копаться в этом. Ему захотелось поскорее услышать знакомый запах клейстера, залезть в свой рабочий халат, погрузиться в обыкновенную жизнь так глубоко, чтобы никто его там не нашел. Тут показался двадцать девятый номер. Обойщик оттолкнул ожидавших и вскочил в трамвай. Но его, в свою очередь, протолкнул вперед какой-то человек, вскочивший следом за ним. Это был кругленький господинчик в новой фетровой шляпе; казалось, она положена на его макушку, а не надета. Господинчик – немногим моложе его самого. Они наперебой пыхтели и отдувались.