Братство порога - Роман Злотников

«Ничего, — думал Гавар, высматривая в небе еще кого-нибудь, чтобы удовлетворить горевшую в груди злую жажду. — Скоро все кончится. Скоро я не в два этажа, а в три дом выстрою. Два дома! А то и три! А этого паскудного Марака привяжу к кобыльему хвосту, и пусть мчат его до самой его поганой Орабии. Тогда уж не я перстни да ожерелья ковать буду, а мне будут ковать. Ничего…»

На высокую изгородь сели еще три зубана. «Сколько ж этой гадости развелось… — неприязненно подумал Гавар. — Откуда они лезут-то? Ведь никогда никто про этих тварей и не слыхивал… Не иначе их работа… Кур таскают, скот портят… На людей нападают, сволочи зубатые-крылатые…»

Он нацелил на одну из тварей арбалет, но выстрелить не успел. Зубаны перелетели со стены на бортик фонтана.

— Сейчас напьетесь… — пробормотал Гавар, отступая на шаг, чтобы упереться спиной о стену дома, — сейчас досыта нахлебаетесь…

Он так и не нажал на крючок. Тонкая волосяная струна удавки, скользнувшая откуда-то сверху, молниеносно и плотно обхватила жирную шею. Гавар уронил арбалет и захрипел, выпучив глаза. Каблуки его сапог оторвались от земли и пару раз ударили в стену. А потом безвольно обвисли. Придворный ювелир из Линдерштейна рухнул под стену собственного дома мертвым. Это случилось ровно тогда же, когда сердца князей Лелеана и Гиала из Крафии перестали биться.

Чернолицый, мгновенно намотав удавку на руку, черной ящерицей слетел из-под балконного карниза и перемахнул через двор на стену. Держась в тени, он двигался так быстро, что даже если бы кто-то и мог его сейчас видеть, этот кто-то заметил бы лишь нечто вроде порыва черного ветра.

Ровно в ту же минуту, когда умерли Гавар, Лелеан и Гиал, за тысячи и тысячи лиг отсюда, в королевстве Марборн герцог Уман Уиндромский, охотясь в лесу на вепря, в азарте погони оторвался от своих людей и… должно быть, напоролся грудью на острый сук — на полном скаку кувырком слетел с коня и рухнул в кучу валежника бездыханным…

Ровно в ту же минуту на северо-востоке от Гаэлона, в обширном царстве Кастарии, почти сплошь покрытом густыми лесами, царский воевода Парнан, низкорослый и широкоплечий, будто гном, продрал к вечеру глаза после дружеской попойки. Мыча и пятерней пытаясь расчесать колом стоящую бороду, доковылял до ушата с ледяной водой и с наслаждением ухнул туда гудящую головушку… которой чья-то железная рука не давала подняться точно столько, сколько нужно человеку, чтобы захлебнуться.

…Ровно в ту же минуту в королевстве Гаэлон, в городе Дарбион, посреди громадного пустого подземного зала резиденции архимага Сферы Жизни Константин, сидящий в центре круга, начерченного на полу драконьей кровью, вздрогнул и поднял голову. Глаза Константина были мутны и белы, ибо сейчас смотрел он не в окружающую его глухую полутьму, колышимую слабым светом пяти свечей, расставленных по границе круга. Он смотрел сквозь пространство, и взгляду его были доступны пять мест в пяти крупнейших королевствах, соседствующих с великим Гаэлоном.

Чернолицые сработали идеально. Никто, кроме них, не сумел бы справиться с поручением настолько точно. Глаза Константина чуть потеплели, и он улыбнулся. Ведь суть задуманного им дела была как раз в том, чтобы смерть всех пятерых наступила одновременно.

И мгновение спустя пять свечей, под которыми были начертаны имена пяти обреченных, погасли — словно кто-то из полутьмы задул их ледяным дыханием.

И непроглядный мрак окутал подземный зал.

— Благодарю тебя, Ибас, Сеющий Смерть, — проговорил Константин.

Из мрака неожиданно раздался голос — нечеловеческий и потому неслышимый для уха обычного человека:

— Я принимаю твою благодарность…

Лицо Константина застыло. Впервые он услышал голос бога. Страх ударил в его душу, и Константин неимоверным усилием воли приглушил его. Надо было закончить дело.

Константин, уже не улыбаясь, поочередно протянул руку к погасшим свечам. С острого когтя его указательного пальца закапало на остывающие фитили пламя. Свечи вновь вспыхнули. Но мрак не рассеялся, потому что это пламя было черным.

Лелеан и Гиал поднялись с пола. Пронзенные сталью сердца их не бились, но вряд ли кто-нибудь отличил бы сейчас восставших из мертвых князей от живых людей. Они будут двигаться, мыслить и говорить, пока их горящие черным пламенем свечи не растают до конца…

Встал и Гавар, придворный ювелир из Линдерштейна, и, не поднимая своего арбалета, пошатываясь, пошел в дом…

Открыл глаза герцог Уман Уиндромский. Перепуганная челядь, сгрудившаяся над его только что бездыханным телом, разразилась воплями облегченного восторга… «Надо же, — заговорили они, перебивая друг друга, — эта рана в груди господина оказалась не смертельной!..»

Воевода Парнан поднял голову и в три длинных судорожных плевка изверг заполнявшую его грудь воду…

Его величество Ганелон, повелитель великого Гаэлона, крепкий еще старик, обладал редким для монархов качеством — добродушием, по каковой причине к концу жизни и получил от благодарных подданных прозвище: Милостивый. В самом деле, отчего бы Ганелону и не быть добродушным? За все время его правления в королевстве не случилось ни войны, ни заговора, ни большого голода, ни эпидемии; и здоровьем Ганелон и вся его семья могли только похвастаться. Лишь в одном обделили его боги-не дали наследника. Но и по этому поводу Ганелон Милостивый не печалился. Несмотря на то что было ему без малого шестьдесят восемь лет, он был уверен, что жизнь его продлится еще долго, да и любимая дочь Лития вот уже шестнадцать лет радовала его глаз и сердце. Ну и что с того, что пока не вышел из королевских чресел отпрыск мужского рода? Даже если таковой и не появится, род Ганелона с его смертью (о которой он, кстати говоря, никогда и не задумывался всерьез) не прервется. Королевская кровь струится в жилах юной принцессы, а достойный супруг для нее вроде бы уже и подобран… И знатен, и богат этот молодой счастливчик, и предан своему повелителю, и к тому же доблестный воин, слава о котором уже вышла за пределы королевства Гаэлон. Пусть в роду его не было королей, но… к чему искать печали и беспокойства там, где легко можно увидеть радость?

Последняя фраза, возникшая в монаршей голове, вполне могла быть жизненным девизом его величества Ганелона Милостивого.

Его величество пошевелился на троне и с ухмылкой глянул на первого министра Гавэна, только что вошедшего в тронный зал с обязательным ежеутренним докладом и теперь смиренно стоящего у первой из пяти ступеней, ведущих к трону, — в ожидании, когда ему позволено будет говорить.

«Ах, старый лис, — расслабленно подумал Ганелон, запустив пятерню в пышную бороду, — тебе-то грядущая свадьба несет наибольшую выгоду. Денно и нощно должен богов благодарить за то, что даровали тебе такого племянника — будущего зятя короля!»

Ганелон подмигнул почтительно склоненной лысине своего первого министра (это игривое действо было в немалой степени продиктовано солидным кубком крепкого сливового вина, выпитым за завтраком) и проговорил:

— С чем пожаловал, Гавэн?

Министр немедленно распрямился. Долговязый и лысый, с начисто выбритым лицом, он был очень похож на ящерицу-переростка, зачем-то поставленную на задние лапы и обряженную в богатые одежды. Только вот глаза его были не по-ящериному юрки и умны — истинно лисьи глаза.

— Прошу простить меня за дурные вести, — быстро заговорил Гавэн, — но говорить правду, какой бы горькой она ни была, — мой святой долг.

Ганелон подергал себя за бороду и усмехнулся. Нечто подобное Гавэн говорил ему каждое утро на протяжении многих-многих лет. Вести, объявленные как дурные, на поверку оказывались совершенно пустячными, не требующими даже высокого королевского вмешательства. Посредством такого словесного пируэта первый министр выказывал собственную исключительную обеспокоенность делами государства, даже маловажными и не стоящими особого внимания.

— Валяй, — милостиво разрешил Милостивый.

— Во-первых, осмелюсь снова напомнить вашему величеству о тварях, именуемых в простонародье зубанами, размножившихся в королевстве до степени угрожающей, — начал Гавэн. — И еще вынужден сообщить, что эти… зубаны беспокоят народ не только в одном Гаэлоне. Как мне стало известно, они появились сразу в нескольких государствах, соседних с ним.

Сливовое вино, бродившее в крови монарха, снова заставило того ухмыльнуться:

— Опять эти летающие крысы! Если так дальше пойдет, ты скоро будешь докладывать мне об увеличении количества блох на задницах городских шавок, — высказался он.

Гавэн с готовностью хохотнул, отдавая должное искрометности королевского юмора, но быстро посерьезнел снова.