Попаданец в себя, 1970 год (СИ) - Круковер Владимир Исаевич

Ну ладно «Казнь Стеньки Разина» – поэму Евтушенко еще в 1964 году написал. Я уже попал в это время и работал в Иркутской Молодежке, а он заходил, публиковал отрывки, да и сам читал под горилку добрую. А потом захотел было свое что-то прочитать…

Парадоксально, но я сперва совершенно неожиданно прочитал стихи Андрея Вознесенского:

Я не знаю, как это сделать, Но, товарищи из ЦК, Уберите Ленина с денег, Так цена его высока! Я видал, как подлец мусолил По Владимиру Ильичу. Пальцы ползали малосольные По лицу его, по лицу…

– даже не задумываясь, а написаны ли эти стихи в этом году. (Как плохо написал: «эти» – «в этом», что значит похмелье). Надо все же перебороть похмельную робость и сходить в бар.

И выяснить заодно – что я там еще удосужился прочитать, и не пора ли мотать на Север, не дожидаясь принудительной высылки?

Дело в том, что у меня в памяти мои собственные про Ленина, никак не соответствующие этому времени. Судите сами:

…не спеша войдите И этот труп спокойно оглядите, Чей на портретах радостный оскал… Как долго он Россией торговал! Теперь лежит, нахохлился, как кочет, И над Россией проданной хохочет…

У меня и без того положение шаткое. Вскоре и в Ленинграде узнают о моей опале, о том, что с дочкой Брежнева расплевался. И, дабы папаше угодить, начнут прессовать. Или все же будут ждать команды из Кремля? Нет ничего хуже неизвестности!

Мои вялые сборы прервал резкий стук в дверь. Я вздрогнул и покрылся холодным потом. «Никак за мной пришли, – забилась тоска в виски, – доигрался, попаданец никудышный. Как впаяют срок за антисоветчину! Что же я там читал после помрачения сознания? Да впрочем, у меня все стихи для этого времени анти!»

За дверью к моему облегчению оказался Дымшиц. Да еще и с дюжиной «Жигулевского» в авоське.

– Холодное, – сказал он, выставляя ношу, как шит.

Видно после вчерашней стычки опасался нарваться на грубость.

– Заходи. Это кстати будет, а то голова разламывается.

В холодильнике нашлась семга нарезкой, был салатик какой-то, кусок холодной телятины… Так что мы неплохо усидели пивко, и я вроде как окончательно уговорил Дымшица дать команде отбой и бросить эти мысли о побеге на время. Не исключено, что срока им КГБ все равно впаяет, но отказ от совершения преступления дает право на малый (а то и условный) срок. Вообще-то по закону полностью освобождает от наказания, но КГБ и Закон как-то несовместимы!

Выяснилось, что свои стихи я все же прочитал, но не те, которых сам испугался, а более мягкие, критикующие строй лишь косвенно:

Я – альбинос, (Не альбатрос, не путайте слова), Я – альбинос, весь белый, как трава на выжженных предгорьях Казахстана. Я – альбинос, Вся в белом голова, Как будто забинтованная рана. Я – белая ворона. В человечьем Сообществе Мне очень трудно жить. Но, как ни странно, Мне совсем не хочется Свой цвет в угоду стаи Изменить. Я белое чудачество Средь серых, А также среди черных и цветных, Нас очень мало – Совершенно белых, И всякий норовит нам дать Под дых. Нас постоянно травят, Изгоняя Из стада (или стаи – суть одна), Но жить под маской, Белизну скрывая, Чтоб не была под нею суть видна, Я не желаю. Многим альбиносам Приходится всю жизнь скрывать свой цвет, И я все время задаюсь вопросом: Зачем они рождаются на свет? Их облик был естественным, Они же В угоду стае (или стаду- суть одна) Готовы стать сиреневым и рыжим, И черно-бурым сверху и до дна. А я нахально меж домов белею, Хожу себе, как белый человек, А я, как щеголь, белизну лелею, От шевелюры до белесых век. Я – альбинос. Похож я с альбатросом: Мы с ним – шальные вестники штормов; Мое происхожденье под вопросом Для многих разукрашенных умов.

Собственно, Дымшиц пришел слова переписать, понравилось ему. А разговор вон как удачно повернулся. Правда, пришлось и мне пооткровенничать, признать, как в сексоты вербовали, объяснить, что в опале и шторм вскоре и сюда докатится из Москвы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Не успел Дымшиц уйти, как на пороге возник Михайлов.

– Я вижу, вы уже наладили контакт с главой преступников…

– А что, презумпцию невиновности уже отменили? – нахально спросил я.

А потом рассказал, что я отговорил ребят от совершения преступления.

И так и не понял, рассержен милиционер или озадачен. По крайней мере ушел он сразу и не попрощавшись. Может подумал, что я Москвой сей шаг согласовал…

Я собрался все же подняться в бар, но в дверь опять постучали. Ей-бо, у меня сегодня большой прием.

– Кто там?

– May I come in? (Можно войти).

Англичанина леший принес, собкора Daily Express («Дейли экспресс»), старейшего британского таблоида[5]. Хочет моего «Альбатроса» напечатать и просит перевести на английский. Еще вчера утром я бы отказал, опасно советскому человеку не то что печататься за рубежом, но даже и разговаривать с журналистами оттуда. А сегодня – наплевать. И переведу, и еще пару стихов добавлю в таком же духе. Есть у меня про необходимость носить маску, чтоб не посадили. Есть и про квадраты бытия, в которых нынче пребываю я. Там и про плац, где каждый день подсчитывают нас, и про страны, мертвеющий квадрат, где каждый в чем-то виноват…

Пообещал через пару дней подготовить подборку на английском, попрощался. Не успел выпроводить – стук.

На сей раз оказался дежурный комитетчик. По гостинице дежурный. Гостиница, небось, с иностранцами, а за ними глаз да глаз нужен!

Глава 20

Комитетчика звали Петр Петрович. Его интересовало содержание стихотворения, которое я на французском читал. Ну не знает Петр Петрович французского. Английский знает, немецкий знает, а вот французский не выучил.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Это очень интересного поэта я читал, – говорю. – Революционного поэта. Загубленного военной кликой загнивающего запада. Немного иронизирую, но в чем-то прав. Жан-Пьер Дюпре с 15 лет писал стихи. В 1950 вышла первая книга его стихов. С 1953 полностью посвятил себя скульптуре, оставив поэзию. За выходку в знак протеста против Алжирской войны (он помочился на могилу Неизвестного солдата) Дюпре был избит полицией, несколько месяцев находился в заключении, а затем в психиатрической лечебнице. Не только у нас иноверцев отдают на воспитание в психушку. Тайком вернулся к стихам. Отослав последнее из написанного покончил с собой 2 октября 1959. Ему было всего 29 лет.