1979 - Кристиан Крахт

Моя молитва

останется с тобой,

когда кончится день,

в божественном сне.

Моя молитва

это экстаз

в синеве...

Я подошел к тибетцам, раскинув руки, и поочередно обнял их всех. Они касались лбами моего лба и при этом высовывали язык. Это было совершенно невероятно. Они что-то бормотали и смеялись, и я тоже не мог не рассмеяться.

Мы уселись на землю, один паломник достал из своего заплечного мешка нечто, что выглядело как брикет торфа, а еще котелок, еще маленький, завязанный сверху узлом пластиковый пакет с бензином и несколько узловатых высохших какашек яка. Из пары камней он соорудил защищенный от ветра очаг, поджег сухое дерьмо зажигалкой фирмы Bic и сбрызнул его несколькими каплями бензина из пластикового пакета. Отломив небольшой кусочек зеленовато-коричневого торфяного брикета, паломник бросил его в котелок, его товарищ налил туда же воды из армейской фляги, и вскоре по всей узкой каменистой долине распространился запах ароматного чая.

Мы молча смотрели на мерцающее подобно углям дерьмо яка. Третий паломник открыл перевязанный тесемкой пакет из звериной шкуры и, отрезав ломоть от лежавшего в пакете желтоватого блока, осторожно опустил его в кипящую воду. Это было масло яка; я попробовал варево, на вкус оно напоминало очень соленый пакетный суп.

Мне показали, как прикрепить к ноге наколенник: с внутренней стороны он был снабжен ремнем, концы которого я завязал на бант, проследив, чтобы последний располагался в подколенной впадине. Потом паломники дали мне один из своих фартуков, выглядевших как пыльная поцарапанная клеенка, и, бестолково жестикулируя, объяснили, что я должен его надеть; дальше они продемонстрировали точно предписанный ритуал земных поклонов: из стоячего положения нужно упасть на одно колено, затем бросить свое тело вперед, лицом вниз. Лбом трижды коснуться земли. Опять, опираясь на колено, приподнять верхнюю часть туловища, затем выпрямиться во весь рост, сделать один шаг и повторить все сначала.

Целый день мы, вновь и вновь падая ниц, очень медленно, шаг за шагом, продвигались вперед, огибая гору по часовой стрелке. Без резиновых налокотников и наколенников это было бы очень болезненно, и я уже подумывал, не лучше ли мне совершить следующий обход без них - может, тогда что-нибудь произойдет, может, для той особой жертвы, которую я должен принести, необходимо, чтобы человек испытывал больше страданий.

Мы поставили палатки и опять развели огонь. Поужинали чем-то вроде каши из поджаренных ячменных зерен, которую, прежде чем разогреть, разминали руками, и несколькими кусками соленого вяленого мяса. Я съел совсем немного, а к кожаному бурдюку, который потом пустили по кругу, и вовсе не притронулся, потому что по запаху понял, что там была какая-то алкогольная бурда.

Когда я предостерегающе поднял руки, показывая, что благодарен, но отказываюсь от питья, один из паломников стукнул по спине того из своих товарищей, кто передал мне бурдюк, произнеся два слова, Body Shattva, - те самые, которые недавно пробормотал во сне молодой монах. Стукнутый втянул голову в плечи с таким видом, будто почувствовал глубочайший стыд.

Каждое утро на восходе солнца мы снова надевали резиновые доспехи и под насыщенно-синим небом Тибета продолжали свой путь; правда, за день удавалось пройти не больше двух-трех километров, но зато обходить Кайлаш вместе с группой паломников было гораздо веселее, нежели делать это одному. Многое мне казалось нелепым, и хотя мы не понимали друг друга, паломники постоянно меня смешили.

Они целовали землю, некоторые при этом плакали, чтобы уже минутой позже вновь начать подшучивать друг над дружкой; они поднимали с земли тяжелые камни, сколько-то времени тащили их, а потом сваливали на одну из тех каменных куч, которые я видел, когда в одиночестве обходил гору, и смысл которых теперь, наконец, для меня открылся.

У меня, пока я шел с ними, возникло удивительное чувство принадлежности к некоему сообществу, словно внезапно ко мне вернулось воспоминание об ощущениях, пережитых мною в детском саду или в первые школьные дни; это было как золотой подарок небес.

Когда мы полностью завершили обход, паломники - и я вместе с ними разбили палаточный лагерь, настоящий camp3, сбросили свою резиновую амуницию и уселись в кружок на земле. И опять некоторые, самые молодые из них, подходили ко мне и гладили волосы на моих руках. Другие разделись и, не оставив на себе ничего, кроме заляпанных грязью подштанников, загорали на солнышке в нашей защищенной от ветра узкой долине. Нашлись и такие, кто занялся приготовлениями к пикнику, на котором нам предстояло насладиться вяленым мясом и горячим чаем со странным кисловатым запахом.

Я горел нетерпеливым желанием возобновить, уже на следующий день, медленное круговое движение вокруг горы и был буквально одержим этой мыслью. Провести ближайшие месяцы, может, даже годы именно так, с паломниками, языка которых я не понимал, - это казалось мне безупречной жизненной задачей. А почему бы и нет? Я уже освободил себя от всего незначимого, даже от поучений Маврокордато, я ничего более не желал, я был свободен...

Подбежал один из паломников, очень возбужденный, жестами приглашая нас посмотреть на то, что увидел он. Мы вчетвером - после того, как я вновь замотал лицо фетровыми повязками, - высунули головы из-за края скального выступа.

Несколько солдат на мулах приближались к нам. Они были вооружены винтовками, и их лица выглядели совсем иначе, чем у паломников, отличаясь гораздо более светлым оттенком кожи и большей упитанностью. Я еще никогда не видал китайских солдат. Спрятаться мы бы все равно не успели: узкая долина имела только один выход, и оттуда нам навстречу двигались солдаты.

Офицер, сидевший верхом на настоящей лошади, спешился и легким движением руки сбил с головы одного из паломников шапку. Тот упал назад, ударившись головой о камень, и кто-то из солдат хихикнул. Офицер обернулся и бросил на весельчака злобный взгляд. Солдаты были одеты в зеленую униформу, с красными пластиковыми звездами на фуражках и петлицах4.

Офицер спросил что-то на тибетском, потом на китайском языке; когда никто ему не ответил, он вытащил револьвер и дважды выстрелил в землю у своих ног. Фонтанчик песка взмыл в воздух, мы испуганно подались назад, а тот паломник, что лежал на земле с разбитой в кровь головой, жалобно застонал. Я сделал шаг вперед и сказал, что могу говорить по-китайски. Уж не знаю, откуда у меня взялась храбрость.

Офицер убрал пистолет в кобуру и подошел ко мне. Я размотал с головы полоски фетра и взглянул на него. Он тоже смотрел мне в лицо, в высшей степени удивленный, и вдруг, будто до него только сейчас дошло, что вообще происходит, широко ухмыльнулся.

"Су Лянь5, русский, - сказал он. - Ага. Русский". Он рукой подал своим людям какой-то знак, солдаты соскочили с мулов, и мы все - все, кто там был, - оказались арестованными. Двое паломников встали передо мной - такие трогательные, они и вправду хотели меня защитить, - но офицер просто ударил того и другого по лицу затянутым в перчатку кулаком. Одному он сломал переносицу.

Солдаты на мулах согнали нас в компактную группу, окружили кольцом и держали под прицелом винтовок; так мы и добирались до их штаба, который располагался где-то за холмами, на севере, на расстоянии однодневного перехода.

На парковочной стоянке перед несколькими бетонными зданиями паломников отделили от меня. Их посадили на новенький грузовик и куда-то повезли. Они еще долго смотрели в мою сторону, пока машина не затерялась в облаке пыли.

Меня же провели в одно из зданий, и я впервые увидел внутреннюю обстановку китайского дома. Она была в определенном смысле весьма примитивной и в то же время современной; все вещи имели чисто функциональный характер. Элементы отделки не использовались для архаизации интерьера, но обуславливались прагматическими задачами. Единственное, что мне понравилось, был маленький диванчик старшего офицера, с переброшенной через спинку белой вязаной салфеткой. Еще я заметил превосходные старые телефоны, несколько стульев, повернутых сиденьем к стене, плакаты, изображавшие разных людей с перечеркнутыми красным косым крестом лицами, и большую фотографию в рамке, на которой улыбался Мао Цзэдун. Меня посадили на стул в смежной с этим кабинетом комнате и, надев на одну лодыжку металлическое кандальное кольцо, пристегнули другой конец цепи к батарее отопления - зачем, непонятно, потому что любая попытка побега в этой тибетской глуши была бы достаточно бессмысленным предприятием. Мне поставили жестяное ведро, в пределах моей досягаемости, чтобы я мог справлять нужду Пару раз заходили какие-то офицеры, желая убедиться, что они и в самом деле поймали русского. И, покачав головой, вновь прикрывали за собой дверь.

Вечером пришел человек, который должен был меня побрить. Он принес керамическую чашку с горячей водой, мыло и бритву. Он сказал, чтобы я сидел спокойно, потому что бриться самому мне нельзя. Я откинулся на спинку стула, и он протянул мне тряпку, которую перед тем окунул в горячую воду; я увлажнил этой тряпкой свою бороду.