Генерал-адмирал. На переломе веков - Роман Злотников

Вся система полевой артиллерии, по моим прикидкам, должна была состоять из двух дуплексов, о принципах разработки которых в это время никто пока даже не подозревал. Первый будет из двух орудий — пушки уже упоминавшегося калибра в восемьдесят семь миллиметров и максимально облегченной короткоствольной гаубицы калибром сто семь миллиметров, использующих один и тот же лафет. Эти орудия должны стать массовыми и состоять на вооружении, начиная с уровня дивизий. А может, даже и полков. Конечно, калибр сто семь миллиметров для гаубицы несколько маловат, но немцы обе мировые войны прошли со стопятимиллиметровой гаубицей в качестве основного полевого орудия. Так что и мы справимся. Если денег хватит. Зато выигрыш в унификации лафетов получается значительный. А более крупный калибр потребует утяжеления лафета, иначе тот окажется недостаточно прочным и надежным.

Второй дуплекс также состоит из пушки, но калибром сто двадцать миллиметров, разработанной на базе морского орудия Канэ, и гаубицы калибром сто пятьдесят два миллиметра. Он предназначен для вооружения корпусной артиллерии и отдельных артполков более высокого подчинения. Все эти калибры в русской армии уже существовали, но орудия под них были очень разнобойными — от современных, образца 1877 года разработки Круппа, до переделок чуть ли не из медных гладкоствольных пушек.

Вообще, что касается условий конкурса ГАУ, на меня было вылито очередное море грязи. Сейчас все артиллерийское сообщество было буквально очаровано французской идеей «универсальной пушки». Французы предложили изничтожить разнообразие калибров полевой артиллерии и создать одну-единственную, но совершенную пушку. Легкую, скорострельную, мобильную и делающую на поле боя все! С одним-единственным, но совершенным снарядом, в качестве которого они выбрали шрапнель со взрывателем, устанавливаемым как «на подрыв», так и «на удар». В последнем случае шрапнельный снаряд должен был играть роль фугасного. А что, мощность используемых в артиллерии зарядов и зарядов для снаряжения снарядов с переходом на бездымные порохи резко возросла — значит, те же самые задачи, для которых ранее использовались более тяжелые пушки, можно выполнить меньшим калибром. При меньшем калибре пушка получится легче и скорострельней. За счет скорострельности же можно добиться успеха и там, где калибр будет недостаточным. А сколько выигрышей сулит возможность производства только одной пушки и одного типа снарядов! Да это просто фантастика!..

Это было то самое очень красивое, простое, всем понятное неправильное решение, которые все мы так любим. Но ошибочность этой концепции, как оно и произошло в известной мне истории, проявит только большая война. Пока же все умозаключения выглядели вполне убедительно. Поэтому мне пришлось выдержать чудовищный прессинг по поводу условий конкурса на новое артиллерийское орудие. Со всех сторон раздавались голоса, призывающие меня и уменьшить калибр, и отказаться от «идиотского и устарелого разнотипья снарядов», и вообще поступить так, как делают все «цивилизованные державы». Но я выдержал…

Кроме того, я планировал через некоторое время, поближе к Первой мировой, объявить конкурс на разработку еще одного дуплекса, уже относящегося к осадной артиллерии, калибром от двухсот трех — двухсот тридцати миллиметров до двухсот восьмидесяти — трехсот десяти миллиметров и этим закрыть большую часть номенклатуры ствольной артиллерии как армии, так и флота. Если мне удастся все задуманное, самые массовые стволы армии и флота у нас будут изготавливаться на практически серийной оснастке и по относительно дешевым технологиям, что обещает снижение и стоимости, и трудоемкости производства. Да еще и на считаных серийных вариантах лафетов. А это уже обещает огромный выигрыш и по стоимости, и по скорости производства в сравнении с любой другой державой. Впрочем, изобретения в военной области никогда не оставались надолго привилегией одной страны. Если, конечно, другие страны обладали технологиями, позволяющими повторить их. Так что я не обольщался. Если и будет у России выигрыш, то ненадолго…

После возвращения из Магнитогорска я поприсутствовал на заседании Государственного совета, в котором принял участие чисто формально, а затем на два дня заперся с отцом Иоанном. Еще до смерти брата мы с племянником активно обсуждали церковную реформу, а в более широком масштабе и вообще изменение всей системы взаимоотношений между государством и религиозными организациями. В первую очередь с Русской православной церковью. В настоящий момент она являлась для империи чем-то вроде идеологического отдела КПСС, то есть государственной структурой, организационно и идеологически включенной в систему государственного управления. И финансируемой им же. Я же считал это огромным недостатком, ибо вследствие подобного подхода Русская православная церковь с течением времени неминуемо приобретала все недостатки крайне бюрократизированной, громоздкой управленческой машины империи. И полностью разделяла с ней ответственность за случившийся в 1917 году крах… Кое-какие шаги для изменения этой ситуации мы с племянником наметили, но предпринимать их, пока обер-прокурором Святейшего Синода оставался всесильный доверием к нему Александра III Победоносцев, было бесполезно. Тем более что и воззрения самого Александра III также шли вразрез с нашими мыслями. Сейчас же, когда вся полнота власти оказалась в руках Николая II, пришла пора переходить от общего планирования к конкретному, а затем и к практическим действиям. И первым из них должно было стать разворачивание общецерковной дискуссии о восстановлении поста Предстоятеля Русской православной церкви и об отделении церкви от государства. Инициатором этой дискуссии, по нашим мыслям, и должен был выступить отец Иоанн Кронштадтский.

Выслушав меня, отец Иоанн впал в некоторую задумчивость, вызванную не самой идеей — ее он полностью поддерживал, — а сомнениями в том, что ее можно воплотить в жизнь в данной ситуации. Но когда я заявил, что, несмотря на отделение, финансирование Русской православной церкви со стороны государства сохранится в прежнем объеме, Иоанн слегка воодушевился. Ибо основной проблемой для нашей идеи он считал как раз прекращение финансирования, которое напугает клир. Для меня же ключевым моментом в финансировании было именно «сохранение в прежнем объеме». Доходы казны росли, инфляция тоже не дремала (хотя ее уровень был совершенно не сравним с тем, который я оставил в покинутом мною будущем), и соответственно, рос уровень финансирования церкви. Мы же, в случае успеха реформы, его заморозим, одновременно получив и снижение государственных расходов, и дополнительный стимул для церкви перестать почивать на лаврах и активнее работать, доказывая людям свою необходимость. А то в 1917 году она рухнула вместе с государством. Я смутно припоминал, что, когда после Февральской революции для солдат отменили обязательное присутствие на службах в полковых храмах, их посещаемость упала сразу в пять-шесть раз. Ну и куда это годится?