Записки старого козла - Чарльз Буковски

— ну, Миллей — это вчерашний день, а с современной поэзией что не так? — спросил представитель «Нью маунтин».

«молода, поспешна, поэтому и скисает быстро», — ответил я мысленно.

— дыхалки не хватает, — сказал старик, снова повисла пауза, было очевидно, что мы не нравимся друг другу. Марлоу курсировал между нами и кухней, поднося выпивку, мне казалось, что я нахожусь в какой-то жуткой глубокой пещере или участвую в бессмысленном отвлеченном кино, просто череда бессвязных сцен, во время очередной дозаправки Л. поднялся и залепил Марлоу оплеуху, крепко залепил, я даже не знал, что и думать: секс? скука? игра? Марлоу оскалился и слинял к прелестям Миллей.

— мой дом не переступит нога человека, который не может вынести как весь мрак этого мира, так и весь его блеск, — высказался Л.

— слушай, мужик, — заговорил я, — я думаю, что ты полное говно. И твоя писанина меня никогда не впечатляла.

— меня твоя тоже, Мид, — парировал старикан. — вся эта чушь про отсасывание у киношных звезд, да любой может отсосать у кинозвезды… это, блядь, не проблема.

— возможно, — согласился я. — но я не Миди!

старый хрыч, переведенный на восемнадцать языков, поднялся и, пошатываясь, направился ко мне.

— хочешь драться или ебаться? — спросил старпер.

— ебаться, — был мой ответ.

— МАРЛОУ! — завопил Л. влетел Марлоу, и Л. выкрикнул:

— ВЫПИТЬ!

а я уж было решил, что старый пень прикажет Марлоу спустить штаны и я удовлетворю свое желание, но не случилось, пришлось довольствоваться прыгающими ягодицами убегающего на кухню любителя Миллей.

мы начали новый раунд.

— вот так! — вступил Л. первым и щелкнул пальцами. — истеблишмент спекся! мы его спалили!

тут голова старика упала на грудь, и он засопел, спекся вслед за истеблишментом.

— пошли, — сказал Дженсен.

— погоди-ка…

я подошел к великому литератору и просунул руку за спинку кресла-качалки, прямиком к жопе старого мудака.

— ты что делаешь? — зашептал Дженсен.

— все помогает моей работе, — сказал я. — а эта скотина при деньгах.

присев, я вытянул кошелек.

— вот теперь пошли!

— да не надо бы, — промямлил Дженсен, пока мы продвигались к двери.

вдруг кто-то схватил меня за правую руку и тут же заломил ее за спину.

— перед тем как покинуть мистера Л., мы оставляем все деньги здесь — в его честь! — объявил переводчик Э. В. Миллей.

— блядь, ты мне руку сломаешь, ты, косоглазая блевотина!

— МЫ ОСТАВЛЯЕМ ВСЕ ДЕНЬГИ ЗДЕСЬ! В ЧЕСТЬ МИСТЕРА Л.! — заорала блевотина.

— ЕБНИ ЕГО, ДЖЕНСЕН! ЕБНИ РАЗОК! УБЕРИ ЭТОГО ЕБАНАШКУ ОТ МЕНЯ!

— если он тронет меня — твоя рука СЛОМАНА!

— ладно, забирай кошелек, хуй с ним! я все равно скоро получу чек от «Гроув пресс»…

он забрал кошелек Л. и бросил его на пол, затем вытащил мой и тоже бросил на пол.

— эй, минутку! ты кто такой? кидала хуев?!

— мы ВСЕ деньги оставляем здесь!

— даже не верится! этот дом хуже любого борделя.

— а сейчас скажи своему приятелю, пусть бросит свой кошелек на пол, или я сломаю тебе руку!

Марлоу слегка поднажал, давая понять, что не шутит.

— Дженсен! кошелек! брось его!

Дженсен выбросил портмоне. Марлоу отпустил мою руку, я повернулся, дееспособной у меня оставалась только левая.

— Дженсен! — позвал я.

он оценил Марлоу и ответил:

— нет.

я бросил взгляд на сопящего старика, и мне показалось, что на его губах блуждает нежная улыбка, мы вышли за дверь.

— хороший Пупу, — сказал я.

— очень хороший Пупу, — подтвердил Дженсен. мы прыгнули в машину.

— ну, кого еще ты хочешь, чтобы я сегодня посетил?

— я думаю, может, сгоняем к Анаис Нин[55].

— хватит думать, с ней мне точно не справиться, и мы покатили обратно, стоял обычный теплый

южнокалифорнийский вечер, скоро мы выбрались на бульвар Пико, и Дженсен поехал на восток, когда же наконец эта гребаная революция, задрало ждать.

— Рыжий, — сказал я навестившему меня пацану, — для женщин я больше не существую, и в этом есть моя вина, на танцы я не хожу, благотворительные вечера не посещаю, поэтические чтения игнорирую, групповуху не жалую, обычно я бухал в барах или в поезде, возвращаясь из Дель-Мара с ипподрома, да везде, где наливали, теперь я в бары не хожу, там обосновались никчемные мудаки и просиживают часами в надежде, что к ним заглянет какая-нибудь сифилисная дура, это зрелище — позор человеческой расы.

Рыжий подбросил бутылку пива, подхватил в полете и сбил с нее пробку о край моего кофейного столика.

— это все от ума, Буковски, тебе это не нужно.

— это все гнездится на кончике моей залупы, Рыжий, и мне нельзя без этого.

— помнится, поймали мы одну старую пьянчужку, привязали к кровати и стали сдавать ее по пятьдесят центов всяким калекам, психам и бродягам, им ведь тоже хочется ебаться. за три дня и три ночи мы обслужили пятьсот клиентов.

— ебическая сила, Рыжий, я сейчас сблюю!

— а я-то думал, ты прожженный грязный старикан.

— да, это означает, что я не меняю носки каждый день, ты хотя бы водил ее испражняться?

— что значит — испражняться?

— блядь, вы ее кормили?

— алкаши не жрут. Мы давали ей бормотуху.

— кошмар…

— почему?

— да потому, что это жестоко, бесчеловечно, раскинь мозгами, даже животные так не поступают друг с другом.

— мы заработали двести пятьдесят баксов.

— а ей сколько дали?

— нисколько, мы оплатили номер за два дня и оставили ее там.

— развязали?

— естественно, что мы, убийцы, что ли.

— благородно с твоей стороны.

— ты говоришь как проповедник.

— бери еще пива.

— для тебя у меня тоже есть пизда.

— почем? полтинник?

— нет, немного побольше, другой класс…

— спасибо, без надобности.

— да, похоже, тебе сейчас не до этого.

— это точно.

мы оба принялись за пиво, он лихо высосал бутылку и подскочил.

— смотри, я всегда ношу с собой бритвочку, вот здесь, за поясом, почти у всех бродяг проблемы с бритьем, только не у меня, я все просчитываю, когда выхожу на дорогу, надеваю две пары штанов, видишь? а когда прибываю в новый город, я верхнюю пару снимаю, бреюсь, моюсь, надеваю белую рубашку, повязываю галстук, надраиваю ботинки, в ближайшей скупке подбираю подходящий к штанам пиджак и через пару дней уже сижу в какой-нибудь конторе среди этих говнюков в белых воротничках, и никто из них не подозревает, что я только что спрыгнул с товарного поезда, но я не могу долго отсиживать жопу на такой работе, и скоро я уже снова в пути.

я не знал, что мне ему ответить на это, и продолжал молча пить пиво.

— и еще при мне всегда вот этот маленький пестик для колки льда, я ношу его в рукаве, видишь, под штрипкой, чуть выше кисти?

— да, вижу, один мой приятель считает, что пивная открывашка самое надежное оружие.

— твой дружок прав, но, когда меня прихватывают копы, я всегда выбрасываю пестик, вот так, вскидываю руки и ору: «не стреляйте!»

Рыжий продемонстрировал мне свои навыки.

— они ни разу не нашли у меня оружия, не знаю, сколько я выкинул пестиков, бессчетное количество…

— а ты когда-нибудь пускал в дело свой пестик, Рыжий?

он так удивленно посмотрел на меня, что я отмахнулся:

— ладно, забудем.

мы снова занялись каждый своим пивом.

— я всегда читаю твою колонку, когда останавливаюсь на ночлег, и думаю, что ты великий писатель.

— спасибо…

— я тоже пробовал писать, но ничего у меня не вышло, пыжился, пыжился, но так ничего и не вымучил, не приходит.

— а сколько тебе лет?

— двадцать один.

— время еще есть, может, еще и придет.

он посидел немного, видимо, обдумывал перспективу стать писателем, затем полез в задний карман брюк.

— вот что мне дали, чтобы я держал язык за зубами.

он вытащил кожаный бумажник.

— кто?

— я видел, как двое парней замочили третьего, и, чтобы я помалкивал, они мне отдали его бумажник.

— зачем они его грохнули?

— у него был бумажник, а там семь баксов.

— как они его убили?

— камнем, он пил вино, а когда совсем упился, они размозжили ему башку булыжником и забрали бумажник, я все видел.

— а что они с трупом сделали?

— когда поутру поезд остановился заправиться водой, они отнесли его к этому сходу, где скот выгоняют, выбросили в траву и забрались обратно в вагон.

— мгу, — промычал я.

— копы часто находят такие трупы — рваная одежда, испитая физиономия — не подлежит идентификации — еще один неизвестный бродяга, никому это не интересно.

так мы проболтали еще несколько часов — ничего примечательного, потом разговор иссяк, мы замолчали и просто сидели и думали каждый о своем.

наконец Рыжий поднялся.

— ладно, мужик, кажется, мне пора сваливать, хорошая была ночка.