Зелменяне - Моисей Кульбак

Тетя Малкеле была вне себя.

И наверное, поэтому она поздно ночью, вернувшись из больницы, сочла своим долгом обойти зелменовские квартиры и передать:

— Что ты скажешь на это — ведь с Бериным Маратиком носится вся больница!

А потом под каким-то предлогом она позвала Фалка к дяде Зише в дом, где все дядья сидели за чаем. Его попросили рассказать о Марате — не о Берином, а о том, незнакомом Марате: был ли он хотя бы порядочным человеком, любил ли он евреев — о других вещах нечего уж и говорить!

Фалк заверил всех, что, в частности, тут можно не сомневаться. Он осветил роль Марата во французской революции, указал на борьбу якобинцев с жирондистами, потом он остановился на Парижской коммуне, резко раскритиковал крупные ошибки, совершенные тогда, и закончил хвалебным гимном Октябрьской революции.

В тот вечер ржаные дядья вкусили немного от науки.

Смерть дяди Зиши

Дядя Зиша улыбался.

Как передают, он в тот последний зимний вечер чувствовал себя довольно хорошо, даже шутил с Фалком и с тетей Малкеле по поводу нынешних милых внуков (о зятьях все еще нельзя было упоминать).

И кто бы мог подумать, что завтра в это же время дяди Зиши не будет среди живых?

Теперь все уже знают, все до одного, что в нем тогда говорила кротость, которая присуща людям перед смертью. Он долго смотрел на Зелменовых своими желтоватыми белками, а они, овечьи души, не понимали, что это он прощается с ними.

Несомненно, он тогда предчувствовал смерть, как все старые часовщики, которые имеют дело с живыми, так сказать, вещами: захотят — потихоньку соберут часы, и они идут; захотят — вставят в глаз линзу, вытащат колесики да волосики, и уже нет никакой жизни, как бы ужасно это ни выглядело.

На другой день дядя Зиша поднялся чуть свет. Был сильный мороз. Дядя Зиша раздул самовар и в снежной синеве, которую отбрасывали окна, встал на молитву. Потом, закутанный в талес, он подал тете Гите в постель стакан горячего чая.

Тетю Гиту объял холодный ужас. Взглянув в предутренней мгле на талес, она подумала, что это пришли за ее душой: она впопыхах еле успела напялить на голову какой-то платочек. Но вот она услышала влюбленный голос дяди Зиши.

Он сказал:

— Пей, Гита, пей. Всю жизнь ты подавала мне чай, и я даже не знаю, заслужил ли я это.

Тетя Гита от удивления ничего не ответила. Ей только стало ясно, что дядины дела совсем плохи.

Потом она все утро стояла у печки, посматривая украдкой, как он сидит, согнувшись над циферблатиками, покуда в конце концов не заметила по затылку и плечам, что он уже не здешний. И тут надо сказать, что на все касающееся смерти нет другого такого знатока, как тетя Гита.

И действительно, вскоре, через несколько часов, дядя Зиша умер и почти что из-за пустяка.

Ко двору подъехали какие-то деревенские заиндевевшие сани. От них еще несло ночным холодом полей. Из-под соломы вылезли крестьянин и крестьянка, оба закутанные, облепленные соломенной трухой, у обоих застывшие носы картошечкой. Они спросили Зишу-часовщика, и им указали на него.

Сначала дядя подумал, что они привезли из деревни часы в починку. Но оказалось (в том-то и было несчастье), что это не просто мужики из деревни, а очень близкие родственники дяди Зиши: это были не более и не менее, как Сонины свекор и свекровь. Теперь, приезжая в город на базар, сказали они, у них уже будет где оставить лошадь.

На лбу у дяди Зиши выступил холодный пот. Дяде Зише вдруг захотелось обнять тетю Гиту и заплакать. Сватья обращались к нему, а он будто и не слышал, но седой мужичок, как назло, все переспрашивал с воодушевлением:

— Так это ты Зишка-часовщик?

— Да.

Дядя Зиша сопел побелевшим носом и поглядывал в окно: не видят ли там люди его позора?

Конечно, дядя Ича уже вертелся у крыльца, подозревая что-то, и была опасность, что этот выродок зайдет сейчас спросить, который час.

Тогда дядя Зиша поднялся, доплелся до выходной двери и открыл ее.

— Ичка, — сказал он, полуживой, — ты, наверное, уже хочешь узнать, который час?

— Да, — встрепенулся дядя Ича, — интересно бы узнать!

— Без четверти двенадцать.

И тут он неуклюже повернулся, вздохнул и упал на крыльцо, лицом в черный снег.

Двор остался спокойным. Двор ждал: все думали, что дядя устраивает обычный свой обморок, и ясно, для чего, — чтобы спровадить непрошеных гостей.

Как же потом удивились, когда оказалось, что на сей раз дядя Зиша в самом деле умер! Как горько стало на душе!

Дядя Зиша всю жизнь любил притворяться, и все считают, что умер он тоже с фокусом: чтобы двор долго не мог решить — жив он или мертв?

Спрашивается: зачем ему это понадобилось?

Дядя Зиша умер.

Он лежал в глубине комнаты, в углу, на развороченной постели, со вспученным, одеревеневшим животом и застывшей бородой, задранной к потолку; лежал как бы назло всем, а у изголовья сидела тетя Гита с опущенными, как крылья, костлявыми руками. Она сидела и смотрела своими сухими круглыми глазами, как люди со всей улицы снуют по ее дому.

Да и дядю Ичу нельзя было осуждать: он, этот преданный брат, убивался больше всех, стоял посреди комнаты с большим платком в руке — для своих увесистых слез — и ревел, как маленький шалун, которого высекли. Люди умоляли его перестать. Он всех оглушил своим ревом.

Зато дядя Юда не показывался. Прошел шепоток, что этот сумасброд чем-то недоволен. Он имеет что-то возразить против смерти дяди Зиши. Конечно, это с его стороны форменное безумие, потому что в конечном счете дядя Зиша умер, как все умирают.

Дядя Юда зашел поздно вечером, когда покойник уже лежал на полу. Дети пришли с работы. Бабушка Бася сидела у кровати. Даже дядя Фоля стоял возле печки и дремал. Дядя Юда тогда приподнял очки, как доктор, нагнулся над покойником и открыл ему лицо. Теперь все ждали веского слова дяди Юды. Он долго простоял так, нагнувшись и тряся головой, потом сказал:

— Зишка, ты жил как дурак и гордец и умер… как дурак и гордец!

И он выпрямился.

Ему это спустили.

Семья уже давно не бывала в полном сборе.

Теперь от Зелменовых веяло тишиной и покоем — сырым запахом матушки-земли, и всем им хотелось, чтобы дольше длился сегодняшний уютный вечер. Даже дяде Фоле тоже хотелось.

Бабушка что-то жевала, кое-как проглотила, а потом сказала:

— Умереть в такой мороз тоже маленькое удовольствие!

Бабушка имела в виду себя, она хотела этим сказать, что для такого старого человека, как она, было бы более подходяще умереть в теплую погоду.

Посмотрели на нее, на старуху, и у всех промелькнула в голове почти одна и та же мысль. Бабушка была в слабом уме и этого не уловила.

Наконец сорванцы стали давиться со смеху, и даже удрученная Соня, которая все время сидела в шляпке и лайковых перчатках и которой Павел Ольшевский должен был давать нюхать из разных пузырьков, даже она улыбнулась. Чуть было не осрамили покойника.

Дядя Ича вспыхнул, как огонь:

— Сорванцы, что здесь для вас — театр или кино, где показывают белых медведей?

И когда стало тихо, лишь тогда услышали из-за печки ядреный смех дяди Фоли, как будто там перекатывали камни. Он туже затянул ремень на штанах, стараясь задушить этим свой утробный смех.

Он смутился и ушел.

Возмущенный дядя Ича стал читать псалмы над покойником. Тогда сорванцы нашли нужным как можно скорее улизнуть из дома. Кроме того, Тонька должна была сегодняшней ночью совершить с легкой кавалерией налет на Церабкооп, что ни в коем случае нельзя было откладывать. Она попросила, чтобы подождали с похоронами — утром она непременно придет. Фалк помчался с ней. С тех пор как они стали собираться во Владивосток, их уже не разлучить.

Сквозь раскрытую дверь (чтобы вышел трупный запах) виднелась далекая снежно-белая ночь с холодными разноцветными звездами. Там стыл сухой и прозрачный мороз. Было тихо и пусто.

Павел Ольшевский, уходя со двора, с любопытством расспрашивал у прижавшейся к нему жены, почему дядья не надели тфилин и талес и не трубили в шофар. Соня ответила ему, что даже старое поколение, видимо, уже не такое, как было, а насчет шофара он ошибается, потому что в шофар трубят только в праздник Швуэс, в память того, что патриарх Авраам вывел евреев из Египта.

Около покойника остались тетя Гита и дядя Ича. Они облегченно вздохнули, зажгли медные подсвечники у изголовья, перевернули картины лицом к стене, завесили зеркала, часы и стали совершать обряд, как полагается.

Тетя Гита даже подошла к покойнику и проговорила басом:

— Зиша, ты можешь быть спокоен, мы тебя, Бог даст, выпроводим как праведного еврея!

На это дядя Зиша ничего не ответил.

В полночь зашел выспавшийся дядя Юда. Ни на кого не глядя, он сразу принялся читать псалмы охрипшим, утренним голосом. В окнах светало. Было действительно очень благородно со стороны дяди Юды, что он среди ночи все же вспомнил о брате и вскочил с кровати, чтобы помочь тому в его трудном положении.