Границы из песка - Сусана Фортес

До города он добирается на лошади – кратчайшим путем по склону холма, каким обычно пользуются торговцы скотом. Всю дорогу его преследует сильный запах навоза, заглушающий дух сухой травы, и чуть слышное сквозь топот копыт пение цикад, уносящееся вдаль вместе с пылью, но не исчезающее совсем. Темнота только усиливает его возбуждение. И вот он уже в Танжере, в такси, одетый в полосатый джильбаб, из-под которого виднеются брюки и ботинки. Машина едет на запад по длинному проспекту, обсаженному деревьями; в их кронах среди листьев что-то серебрится. Свет фар, урчание мотора, улица, поворачивающая в ночь… Гарсес пытается привести мысли в порядок. Слухи о возможном заговоре связывают его осуществление с именами опального Санхурхо и Годе, последнего в качестве «командующего испанской армией», однако Гарсес никак не может увязать эти сведения с активными действиями на севере Африки, поскольку и Санхурхо, и Годе находятся на Пиренейском полуострове. Он набирает в рот воздух, надувает щеки, а потом резко выдыхает, но выражение растерянности все равно не исчезает. Он перебирает в памяти все перечисленные Керригэном части, где получают бюллетень Союза, но ни в одной не припоминает достаточно харизматической личности, которая могла бы возглавить серьезное движение. Он снова глубоко вздыхает и думает, что по крайней мере одно неизвестное скоро перестанет быть таковым. Такси уже давно едет не по проспекту, а по обычной дороге с деревянными дощатыми постройками по обе стороны – последнему из пригородов, нанизанных на нить улицы. Постепенно исчезают белые домики, громоздящиеся вокруг kasbah, дорога становится все хуже, появляются какие-то глубокие ямы, которые приходится объезжать. Сквозь грязные окна машины начинает просачиваться слабый свет, плащом накрывающий небо и превращающий городские окраины из черных в голубоватые. Гарсес откидывается назад, пристраивает голову на мягкую спинку сиденья.

– Хаффа, – спустя некоторое время возвещает водитель, поворачиваясь и указывая на стену с двумя дверями; одна из них открыта прямо в черную бездну Атлантики.

Гарсес входит в первую и идет по вымощенной камнями дорожке, ведущей к морю. Слева в скале вырублена широкая лестница без перил, спускающаяся к самой воде. Повсюду видны странные комнатки без стен с соломенными циновками на четырех столбах вместо крыш. На полу среди перин горят масляные лампочки. Клиенты пьют чай и курят гашиш: одни, скрестив ноги, сидят на перинах, другие стоят коленями на мягких подушках, напоминая Гарсесу рисунки пиров в Древнем Риме. В основном это богатые арабы в шелковых бурнусах, многие в белых тюрбанах или красных фесках, что делает всю сцену весьма живописной. Кто-то в темноте тихо играет на oud [31].

Вдали под одной из соломенных крыш Гарсес замечает капитана Рамиреса. Тот разговаривает с каким-то полным человеком, по виду иностранцем. Неподалеку от них, словно ожидая приказаний, стоит мужчина из местных с оливково-желтой кожей, глазами навыкате и намасленными волосами.

Гарсес высматривает, откуда удобнее всего наблюдать, не будучи замеченным, хотя костюм и полумрак и так защищают его от ненужного любопытства. Наконец он выбирает себе ложе на возвышении, откуда видно все вокруг. Морской ветерок колышет странную смесь запахов, в которой можно выделить аромат ладана, гашиша, чуть пахнущего жасмином, и более сильный – селитры. Официант приносит чай в металлическом чайнике и тарелочку с листьями мяты. Гарсес склоняется над чашкой, не теряя из вида Рамиреса.

Он не слышит, о чем они говорят, но видит, как они передают из рук в руки продолговатую кожаную папку. У иностранца квадратное недоброе лицо. Это, несомненно, тот самый немец, которого Керригэн показал ему на приеме в «Эксельсьоре». Сейчас Гарсеса больше всего впечатляет холодная уверенность, присущая его облику и отражающая врожденное всеобъемлющее презрение, которое идет не от ума, а от чего-то низкого, даже более мощного и пьянящего, чем алчность. Он шевелит пальцами в воздухе, словно разминая их, потом ощупывает папку, осторожно расстегивает ремни и вынимает две пачки банкнот, стянутые резинкой. Пересчитав их, он холодно улыбается, закручивает кончики усов, и вдруг выражение его лица меняется, и он с силой ударяет кулаком по столу. В тот же миг человек с намасленной головой боязливо оборачивается, слегка разводит руки, будто услышал наконец давно ожидаемый сигнал, но, не получив подтверждения, снова замирает на своем наблюдательном посту. Лицо немца почти вплотную приближается к исказившемуся лицу Рамиреса, и оба начинают горячо спорить. Гарсес предполагает, что из-за размеров суммы. Рамирес делает руками какой-то жест, пытаясь убедить собеседника, и, очевидно, преуспевает в этом, поскольку тот неожиданно расслабляется и застывает в задумчивости; видимо, ему стоило больших усилий взять себя в руки и укротить порывы, которые могут только повредить выгодному делу, а это не в его натуре. Гарсес думает, что, возможно, Рамирес применил идеологические доводы, напомнил о политической общности, какой-то единой цели или просто попросил отсрочку платежа, открытый кредит на будущее. Несомненно одно: Керригэн абсолютно прав в том, что Клаус Вилмер – человек, руководящий поставками, а осуществляют ли их частные компании или напрямую немецкое министерство иностранных дел – это уже другой вопрос. В Тетуан тоже можно не возвращаться – проверять содержимое деревянных ящиков, спрятанных в подвале Географической комиссии, уже не обязательно, оно и так известно. Если речь идет о современном вооружении и новых технологиях, как предполагает Керригэн, то вместе с грузом должны прибыть технические специалисты, учебники и пособия по практическому применению, значит, впредь нужно внимательно следить за всеми военными занятиями. Что касается происхождения денег, переданных Рамиресом, то ему в голову пришли по крайней мере четыре монаршьи семьи, готовые втихомолку поддержать подобную инициативу против правительства республики. Сомнения остаются только по поводу участников возможного мятежа, его начала и, главное, лидера, который по-прежнему является загадкой. Немец теперь повелительно указывает пальцем на Рамиреса, а тот молча смотрит на него, видимо, соглашаясь.

Нельзя сказать, что Гарсес склонен к дедукции, но у него хорошо развито главное качество любого исследователя: неуверенность, граничащая с недоверием. Понять это может только тот, кто в якобы неподвижной пустыне способен различить едва заметную темную полоску и знает, что через несколько секунд, еще до того как барометр скачком опустится на несколько миллибар, пыль скроет все огромное пространство и миллиарды ее частиц понесутся в разные стороны, словно раздувая бурю. Тот, кто знает, что если в этот момент остановиться, песок засыплет тебя, прежде чем ты поймешь, что происходит, как засыпает, погребает он под собой все неподвижное: караваны, стоянки, целые деревни. И вот сейчас его снедает то же смутное беспокойство, которое раньше заставляло вертеть головой в надежде угадать, куда двинется черное облако, возникшее на горизонте. Разница только в том, что история – штука более сложная, чем география, здесь не помогут ни барометры, ни счетчики Гейгера, ни нанесенные на карту линии. И никаких указателей. Он нагибается, чтобы накинуть джильбаб на ноги. Нигде, даже в пустыне, не чувствовал он себя таким потерянным. Он поднимает стекло, защищающее лампочку, и гасит огонь.

Снаружи, за стеной с двумя дверями воздух прохладнее и свежее. Звезды видны очень отчетливо, никакой пелены, и стоя в одиночестве под звездным небом, он испытывает облегчение. Возле дороги даже в темноте можно различить какие-то кусты и заросли чертополоха. Такое с ним не впервые: иногда всякие небесные явления оказывают на него чуть ли не физическое воздействие. Ровная, без камней земля под небосводом – словно огромный залив. Сквозь джильбаб он ощупывает карманы брюк, зажигает сигарету, прикрывая огонек рукой, и начинает сквозь тени спускаться с холма к городу. Песок ритмично и громко скрипит под ногами. Гарсес получает удовольствие от ходьбы, к тому же прогулка в темноте помогает думать. Согласно Керригэну, в перехваченных Лондоном сообщениях говорилось, что целью предполагаемого переворота является восстановление порядка, а не внедрение фашистских идей, и что он никак не связан с тоталитарными государствами. Если Германия вмешается, Англия уже не сможет делать вид, что ее это не касается. Его удивляет возникшее внутри непонятное беспокойство – ведь он не специалист по международной политике и никогда раньше не предавался подобным размышлениям. Вдруг ему приходит мысль, что приписываемый Танжеру космополитизм, способность этого города соединять языки, знания и мудрость разных народов в данном случае играет роль западни. С грустью вспоминает он карту Северной Африки, висящую в вестибюле отеля «Эксельсьор»: Танжер, Фес, Марракеш, Уарсасате, Асила… просто точки на бумаге, маленькие наросты на земной коре, словно клетки доисторического животного. Он начинает терять веру в картографию. Как легко восхищаться миражами, мерцающими над раскаленным песком, черной породой, из которой получится серебристо-белый натрий, твердыми минералами, превращающимися в легкий дымок над кратером, окаменелыми гипсовыми соцветиями, сверкающими на солнце, – всем тем, что время с тектоническим спокойствием расставляло на свободные места. «И тем не менее, – думает он, – нет такой природной красоты, которую люди не готовы были бы предать ради того, что именуется нациями».