Фокусник - Эрвин Лазар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воробей слушал, широко раскрыв глаза, но его слуха достигали одни лишь звуки, а смысл слов был невнятен и оставался как бы нереальным; отвратительная картина разлагающейся заживо, покрытой коростой руки, которую Христос подносит к губам, не возникала перед глазами. Он думал о другом — о той женщине и о внезапно охватившем его тогда отвращении. Ему было стыдно. Женщина сидела перед кинотеатром «Урания» на скамеечке, было сразу видно, что с нею что-то не так, но только подойдя совсем близко, Воробей увидел ее ногу. Эта нога не сгибалась, женщина сидела, вытянув ее далеко вперед; нога была деревянная, но очень ловко выточенная, хотя даже под шелковым чулком было видно, что дерево выкрашено под цвет кожи. Воробья затошнило, и еще долго ему снились кошмары, а при виде застывших манекенов в витринах магазинов тканей, с розовыми лицами и протянутыми вперед руками, его охватывали внезапные приступы тошноты.
Воробей рассказал святому отцу про женщину.
Священник поднял голову и долго смотрел в дальний угол ризницы под потолком, словно не было у него сейчас дела важнее.
— А других одноногих людей ты не видел? — спросил он.
Воробей порылся в памяти, уже почти готов был сказать, что не видел, но тут ему вспомнилась тетя Мари Хольцер: у нее вместо правой ноги торчала из-под юбки палка с резиновым наконечником, и она ловко передвигалась на ней, так что обходилась и без палки в руке. Но тетя Мари Хольцер никакого отвращения не вызывала, и когда ему случалось ее вспоминать, то меньше всего он думал о том, что у нее одна нога.
— Ну, видишь, сын мой, — сказал святой отец, — это совсем другое дело. Подделка под живое — это страшнее всего. И среди всякой лжи опасней всего та, которая похожа на правду… Но ты, конечно, еще мал, чтобы…
— И решетка исповедальни тоже! — воскликнул с заблестевшими глазами Воробей.
Святой отец вскинул на него замутненные старостью, окруженные морщинами глаза.
— Решетка исповедальни? — повторил он задумчиво и вдруг улыбнулся, добродушно прищурясь, так что морщинки вокруг глаз заиграли. — Ах да, искусственный мрамор. Вот видишь, и не дерево, и не мрамор.
Улыбка сбежала с его лица, он словно уплыл мыслями куда-то далеко, но Воробей знал, видел по глазам, что думает священник о нем.
— Ты вот глаза зажмуриваешь…
— Когда? — спросил Воробей, но уже понял, что священник имеет в виду. Он ведь думал, что святой отец если и обратит на это внимание, то примет за благочестие. Но он-то закрывал глаза из отвращения. Раньше, когда этот ритуал исполнял Ботош, Воробей ему завидовал — пока очередь не дошла до него. Ботош со святым отцом обходил причащающихся, протягивая им к самому подбородку золотое блюдо. Но потом это стал исполнять Воробей. Он с ужасом видел, как высовываются из ямы рта синевато-розовые языки, покрытые у основания желтоватым налетом, и закрывал глаза.
— Когда причащаются, — сказал святой отец. — Но тебе необязательно это делать. Устроимся как-нибудь иначе.
— Спасибо, святой отец, — пробормотал Воробей. — Вы на меня не сердитесь?
Старик потрепал его по голове. Он улыбался.
А еще капеллан с выпученными глазами…
— Он так всегда на нас смотрит, как будто мы только что стащили дарохранительницу, — сказал однажды Ботош.
Вероятно, эти выпученные глаза у нового капеллана отроду. Но только он и весь был такой — недобрый, колючий. Улыбался только на кафедре, да еще если по должности его никак нельзя без улыбки — иногда, беседуя с прихожанами, улыбался их детишкам (ведь и Иисус Христос сказал: «Не препятствуйте им приходить ко мне»), ну, и если в кои-то веки попадался на глаза епископу, ему, наверное, улыбался тоже. Но что это была за улыбка! Дети, увидя ее, разбежались бы кто куда.
У капеллана были не волосы, а щетина — большая часть его жизни проходила под знаком борьбы с волосами, ибо каждые десять минут он смачивал их водой и причесывал, только что не приклеивал к своему плоскому черепу проволочные пряди. У него была сплюснутая голова, нос картошкой, а над ним — выкаченные глаза, словно два шарика для пинг-понга; под жирными, толстыми, совершенно прямыми губами — крошечный мягкий подбородок. Сплюснутая голова была притом велика и как бы вдавлена в плечи, будто его однажды крепко стукнули по ней, так что шея навсегда вошла в грудную клетку. И еще обезьянья физиономия капеллана вечно пылала обидой, как будто его то и дело обижали и оскорбляли смертельно. Отчего это было так, мальчики решить не могли.
И потом, он касался любых предметов как-то безлюбовно.
Воробей прежде не понимал, что значит брать вещь безлюбовно. Однажды — они играли тогда во дворе с парикмахером — Воробей влетел на кухню напиться и с ходу схватил стакан. Тетя Тэта сказала с упреком:
— Ты возьми его с любовью, сынок.
Воробей, не поняв, уставился на нее:
— Что взять?
— Стакан. Вещи тоже любить надо. Солонку, ложку, тарелку…
Воробей не понимал ее слов, бес противоречия становился на дыбы, но тетя Тэта продолжала:
— Я вот всегда смотрела еще там, дома, с какой любовью твой отец берет в руки вилы, упряжь… даже ком земли на пашне и тот он берет с любовью.
Ссылка на отца лишь заставила Воробья промолчать, но не убедила. Но после этого он стал наблюдать, как люди берут в руки разные вещи. К парикмахеру приглядывался, Эдгару Бретцу и к тете Тэте тоже. Но ничего не заметил такого, из чего можно было бы заключить, что они берут в руки вещи с любовью. Берут и берут, как и всякий другой.
Но потом он увидел этого капеллана и сразу понял, о чем говорила тетя Тэта. Капеллан дотрагивался до любого предмета брезгливо, словно решительно все выпачкано в грязи. Словно ему унизительно касаться чего бы то ни было — например, ботинки он брал в руки с таким видом, что хотелось от имени всех сапожников на свете дать ему хорошего пинка под зад.
В тот день, войдя в ризницу, мальчики тотчас почувствовали на себе злобные чары противной физиономии капеллана. Они смотрели на него как завороженные, хотя и без него было на что обратить внимание: в ризнице стояли пять облаченных министрантами делаваров. Оба Шнейдера, Кеси-Хайош, Лаци Эрдёг и Енё Надь. Воробей и Ботош растерянно топтались в дверях, переминаясь с ноги на ногу, они не понимали, что произошло. Когда служилась праздничная литания — для чего требовалось шесть
