Шизофренияяяяяяяя - Эстер Сегаль

– Нет, я разбираюсь в птицах.

– А как вы оказались в сумерках?

– Забрела случайно. А вы?

– Я шел в магазин за костями для супа.

– Это их вы несете в мешке?

– Да.

– А чьи это были кости?

– Коровы по имени Дороти.

– Откуда вы знаете? Вы были знакомы с ней лично?

– Нет, но я уверен, что ее звали именно так.

– Это вам тоже открыла птица Феникс. Значит, ее гнездо именно в вашей голове.

– Иногда мне тоже кажется, что в моей голове кто-то есть, – согласился он.

И тогда мы пошли рядом. И пришли к нему домой. И пили крапивный чай с рябиновым вареньем.

По-моему, мы так и не дотронулись друг до друга, но мой ребенок именно от него.

Как же это может быть?

Я уверена, что должно быть какое-то объяснение.

Дайте подумать, и я пойму.

Да, ну конечно! Вот оно: тем, у кого в голове гнездятся птицы, не нужно особо стараться. Это птицы, перелетая из одного человека в другого, рождают в них будущий плод.

И с нами так произошло.

Но где дом того человека, я не помню, потому что очнулась уже не там, а в больнице.

Глава 38. Из дневника Молли

Меня зовут Молли Уиппер, и я толстая негритянка, которая не пролезает в двери.

Где бы я ни появлялась, сразу раздаются крики, всегда одни и те же: «Эй, ты, мерзкая уродина! Убирайся отсюда! Шевели скорее своей жирной жопой!»

Я не обижаюсь – я давно уже привыкла.

Было время, когда я пыталась рассмотреть себя в зеркало (кстати, в зеркала я тоже не влезаю, и, чтобы поместиться полностью даже в самом большом из них, я должна отойти подальше) и понять, почему я так не нравлюсь людям.

Так и не поняла.

Я знаю, что я вся черная и складчатая – но разве это главное?

Давно уже я говорю по-английски и ношу английское имя, но когда-то я говорила по-французски, пока американские благотворители не вывезли меня из Руанды в Америку.

А по рождению я тутси. Когда-то нас было очень много, но почти всех нас убили, распотрошили, разрезали на куски.

Мою маму убили, и папу, и трех братиков, и сестричку.

А меня спасли добрые американцы: они кормили меня, покупали сарафаны и шорты, научили читать и пользоваться компьютером.

Если вы зайдете в гугл и поищите информацию о моей стране, вы прочтете, что уничтожение моего народа осуществлялось в пять раз быстрее, чем уничтожение евреев в гитлеровских концлагерях.

Но когда я рассказываю об этом людям, они говорят, что я сумасшедшая. И чтобы я убиралась. Чтобы быстрее шевелила своей черной жирной жопой.

Они думают, что мне от этого больно. Смешные, они понятия не имеют о том, что такое настоящая боль.

Когда моей маленькой сестре отрубали руки и ноги – вот ей тогда было больно.

А мне – ничего: я толстокожая, и моя жирная жопа не особо чувствительна к насмешкам.

Почему я такая толстая, я не знаю: остальные тутси, как мне помнится, были стройными.

Наверное, это потому, что я много пережила, и моя горечь осела в моих костях. И в мясе, и подкожном жире. Ем-то я не так уж и много, но много воспоминаний ношу с собой. Они и заставляют меня расползаться.

Иногда мне кажется, что если бы меня выслушали, если бы я могла пересказать то, что придавливает меня к земле невероятной тяжестью, если бы вся моя боль просочилась сквозь поры моей черной кожи и оросила траву, я бы похудела.

Но никто не хочет слушать. Считают, что я глупа, уродлива и все сочиняю.

Я вовсе не глупа – я закончила приютскую школу с хорошими оценками. Я работаю на фабрике – упаковщицей. Мы выпускаем пластиковую тару, и я засовываю ведра и контейнеры друг в друга и выпускаю их со склада, чтобы большие грузовики развезли их по магазинам.

В моей стране так же компактно утрамбовывали человеческие кости. Но когда я говорю об этом, мне никто не верит.

Я думаю, люди велят мне убираться не потому, что я толстая и некрасивая, а потому что во мне много правды, которая колет глаз и режет слух.

Во мне триста фунтов чистой правды, черной, как моя кожа, и соленой, как мой пот к концу рабочего дня на фабрике.

Но вы не видите правду, вы видите только мою необъятную колышущуюся жопу, которая затмевает для вас все остальное.

Что ж, я даже рада, что она такая большая. Тутси осталось так мало, что мы почти совсем уже не имеем никакого веса и значения. По крайней мере, жопа одной из нас весит много.

Машина пришла – пойду сдавать ведра.

Глава 39. Море

Я сижу у моря и пишу.

На самом деле, просто поразительно: я прожила в этом городе много лет и даже не подозревала, что здесь есть море.

А ведь оно совсем близко от моего дома – буквально рукой подать.

Я его сегодня разглядела в окно.

Подошла к подоконнику с лейкой полить цветы, подняла глаза – смотрю, а оно там: серо-зеленое по весне, с белыми барашками, как и полагается.

Барашки пасутся неровно, объедают редкие солнечные лучики – те из них, что не успели пожрать другие барашки, которые прикидываются облаками.

Их-то целые стада, и они крутобоки. Поэтому солнца еще так мало, и морю перепадает немного. Но оно и тому радо. А я вместе с ним – сижу себе на набережной, прямо у той черты, где каменное ограждение впивается в песок, и радуюсь.

Может быть, я и к воде еще подойду, и даже в воду зайду.

Правда, одета я не по погоде. Могу раздеться – но еще прохладно. Могу в костюме искупаться – но потом с него будет капать, а мне не хочется оставлять после себя лужи в подъезде.

А плавать – хочется. Потому что я впервые нашла море в моем городе, и этим надо воспользоваться, пока оно не спряталось от меня обратно.

Наверное, я сегодня сделала что-то хорошее, раз море мне открылось. Оно ведь просто так к себе людей не подпускает – только по заслугам.

Получается, что все, кто на берегу, хорошие?

А те, которые тонут, тоже хорошие?

Почему тонут тогда?

Я лично всегда боялась утонуть. А иногда мне кажется, что я уже тонула, и даже не один раз. И во сне я это видела неоднократно: будто море принимает меня, обнимает, а потом вставляет свои тонкие пальцы мне в ноздри и заполняет их целиком. И я начинаю задыхаться. И превращаться в изумрудную водоросль. А потом из меня делают морскую капусту и закатывают в консервные банки. А иногда суши делают и заворачивают в меня кусочки сырого лосося.

Быть капустой не страшно, пока тебя не начинают есть. Тогда уже становится больно и противно. Потому что приходится распадаться на кусочки и застревать у людей между зубами. А это уже совсем как-то гадостно.

Тонуть тоже страшно. А вот промежуточная стадия между утоплением и поеданием – хороша. Мне нравится слегка покачиваться под толщей вод и нравится, когда цветные маленькие рыбки мельтешат между моими стеблями в поисках корма или просто из потребности порезвиться.

Но почему я тону во сне, не знаю. И почему тонут другие наяву – тоже не знаю. Наверное, так надо.

Так как у моря гуляют только хорошие люди, их мало. Я вижу девочку, сидящую на берегу и ковыряющую в песке ямку большими пальцами пухлых ножек.

Как ее мама отпустила одну, да еще в такую погоду, ума не приложу. Я бы не отпустила.

А девочке хоть бы что. И не надоедает сотни раз повторять ногами одно и то же движение.

А может, это и не девочка вовсе, а песчаный холмик, слепленный водой и ветром. Если честно, мне отсюда не очень хорошо видно.

А вот собака – она, должно быть, тоже хороший человек.

Собака, похоже, настоящая. Обнюхивает что-то там, повизгивает. Ошейника на ней нет. И я думаю, что, если бы она вдруг захотела стать моей, я бы ей не отказала.

У меня, правда, скоро ребеночек родится. Но ведь детки любят животных, так что собака не помешает. Может, даже поможет. Например, если она окажется умной и способной к дрессировке, можно ей поручать подогревать по ночам бутылочки с детской смесью и качать люльку.

– Собака, иди ко мне! – зову ее я.

Она смотрит на меня и улыбается. То ли радость свою таким образом показывает, то ли, наоборот, цинично скалится: мол, как же, буду я вам бутылочки подогревать, да еще по ночам! Сами, мол, грейте!

В общем, выражение ее морды мне тоже плоховато видно. Поэтому приходится строить домыслы.

А может, собака не хочет ко мне идти, потому что она живет у моря и прячется вместе с ним. И не может его покинуть.

Но я и не настаиваю – каждому свое место, пусть живет, где хочет.

И все-таки как я счастлива сегодня! До чего же прекрасно мое море! Оно и пахнет даже морем, как в детстве, когда я ездила с мамой на юг.

А зачем мы ездили? Ведь море – прямо под домом?! Или мы тогда в другом городе жили?

Не помню.

Пойду все-таки искупаюсь. Ракушек насобираю заодно. Главное, чтоб мой блокнот ветром не унесло и водой не намочило.

А я его спрячу: заверну в мешок, вот как раз один пустой валяется, и припру камешком.

Потом в этот же мешок ракушки положу – дома отмою их и сделаю бусы. И ошейник для собаки, если она все-таки со мной пойдет.

– Ты пойдешь, собака? – спрашиваю я.