Окаянный груз - Владислав Русанов

Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув для того, чтобы успокоить бешено колотящееся сердце, Меченый несильно ткнул лесника сапогом:

– У-у-у…

– Да вроде живой… Не убил, – осторожно заметил Хватан.

– У-у-уберите его… – наконец выговорил сотник и, не оглядываясь, пошел в тень.

– Ендрек! – донесся сзади голос Грая. – Помоги пану сотнику! Чего там с руками… Шилодзюб, воды и тряпок!

Войцек прижался спиной к шероховатой прохладной коре дуба и блаженно закрыл глаза.

– Пан сотник, пан сотник… – Несмелый голос ворвался в его затухающий разум, отвлек, заставил вернуться к действительности.

Ендрек опасливо протянул руку, намереваясь потеребить командира за плечо, но так и не решился. У его ног стоял котелок – надо полагать, с водой, через руку свисал чистый отрез полотна.

– Лечить пришел? – Сотник улыбнулся разбитыми губами.

– Надо, пан сотник… – замялся парень. – Хотя бы промыть…

– Добро.

Войцек кивнул, протянул ладони:

– Слей.

Теплая вода – и когда только успели подогреть? – обожгла сбитую кожу похлеще крепкой горелки. Кстати…

– Горелка есть?

Ендрек пожал плечами:

– Может, и есть. Мне не ведомо.

– Так и не ведомо? Знаю я вас.

– Ты ж, пан сотник, сам приказал – горелки не держать в лагере.

– Верно. Приказал. А то пан Юржик, чего доброго, угорит. Да и прочие…

– А что ж ты с меня теперь спрашиваешь, пан сотник? – хмуро проговорил студиозус. – Я могу чистотела нарвать. Ну, коры дубовой заварить… Говорят, неплохо раны заживляет, заразе распространиться не дает.

– Это кто говорит? – Войцек набрал полные пригоршни, бросил воду в лицо. Запекло еще хуже, чем руки. – Глянь, медикус, щека свезена?

– Конечно, свезена… Я думал, пан сотник: всё, кончилась наша служба, не начавшись.

– Ну да!

– А что еще думать было… А «кто говорит»… Профессора в Руттердахе. На кафедре траволечения.

Меченый еще раз умылся. Теперь щипало меньше.

– Вольно ж тебе деньги отдавать за то, что любой реестровый знает.

Медикус вскинул подбородок:

– Есть болезни, и есть лекарства от них такие, что вашим реестровым и не снились! И знать не знают, и слыхом не слыхивали!

– Во как!

– Конечно! А если реестровые такие умные, пусть и лечатся сами, без посторонней помощи!

– А зачем ты тогда учишься? Ну, если лечить реестровых тебе зазорно?

– Мне зазорно? – искренне поразился Ендрек.

– Ты ж сам сказал – пусть сами лечатся. Или кто другой, не подумав, ляпнул?

Студиозус понурил голову:

– Верно. То-то и оно, что не подумав…

Войцек хотел было улыбнуться, но едва не ойкнул от боли в стремительно распухающей губе. Сказал примирительным тоном:

– Д-добро, парень. Не бери в голову. Выучишься еще, шапочку получишь, будешь серебро вытрясать из панов и паненок выговских.

– Нет. – Ендрек упрямо тряхнул отросшей за последний месяц челкой – в Руттердахе среди студиозусов была принята короткая стрижка «под горшок», а где ж в дороге найдешь цирюльника? – Нет. Я к пану гетману Жигомонту пойду! Пусть в войска определяет лекарем!

– К Жигомонту?

– К нему! Только не к гетману, оговорился я, а уже к королю! Не проскочит ваш Януш! Не верю я, что шляхта вконец разум потеряла. Сейм покажет, кому больше веры!

Меченый ответил не сразу. Приложил сперва холстину к ссадине на щеке. Подержал. Отпустил, внимательно поглядел на розоватый отпечаток сукровицы. Вздохнул:

– За что тебя держу в отряде? Ты ж нас всех ненавидеть должен лютой ненавистью… Ох, и заморочили вам головы Жигомонт со Зьмитроком… Ох, и заморочили…

– Мне никто голову не морочил! Своим умом живу!

– Эге… А я, Хватан, Грай, Юржик, выходит, заемным?

– Ну… – смутился Ендрек.

– Д-добро… Попытаюсь тебе пояснить, во что мы верим. Ты драку мою с лесником видал?

– Ну, видал…

– От начала до конца?

– Ну, от начала…

– Д-да что ты «нукаешь»? Не на подводе едешь… Видел, так и говори.

– Видел. От начала до конца.

– Здоровей он меня? Тяжелее?

– Да… – протянул студиозус, не понимая, к чему клонит сотник.

– Кулаки, что кувалды, об шею жердину сломает и не поморщится. Так?

– Так.

– Скажи честно: верил, что я его побью?

– Нет. – Тут уж Ендрек не кривил душой. Случись биться об заклад, а в Руттердахе среди студентов бытовало увлечение и петушиными боями, и бараньими стычками, и травлей псов, и даже схватками между самцами рыбы-колючки, он на Войцека не поставил бы.

– П-правильно, что не верил. Я против него, что ты против меня. Так и Малые Прилужаны супротив Великих Прилужан – и войска реестрового м-меньше, и города беднее, и храмы не такие прекрасные, земля – и та не столь родющая. А чем я взял лесника? А ну, отвечай!

– Не знаю, пан сотник… Может, выучкой воинской. Он ведь тот же кметь…

– Н-нет, не выучкой. Если б я на саблях с ним рубился, тогда да, а так…

– Ну, тогда точно не знаю.

– Эх, пан студиозус, пан студиозус… – Меченый покачал головой. – Яростью я его взял.

– Яростью?

– Да. Не ослышался ты. Ра-растолковать, а?

– Растолкуй, пан сотник. – Ендрек принял из рук пана Шпары влажную тряпку.

– Добро. Слушай. Лесник с детства силушкой не обижен.

– Откуда ты это знаешь?

– Да насквозь я таких, как он, вижу.

– А-а…

– То-то… С детства, с отрочества он привык быть сильнее всех, главнее всех, лучше всех. А найдется кто смекалистее или ловчее, красивее или умнее – в нос. Разговор короткий. К зрелым годам он уже уверился в своей силе окончательно. Н-нет соперника, равного по силе, да и быть не может. Самый-самый. А коль привык побеждать походя, лень в сердце завелась. Воля к победе запропала куда-то. А может, и не было ее никогда, а?

Ендрек в который раз пожал плечами.

– Не знаешь? И я не знаю… Добро. Довольно про лесника. Обо мне слушай. Я с малолетства привык за все бороться. Как кутенок в своре. Привык, что запросто в жизни ничего не дается. А значит, злость во мне поселилась. Погоди кривиться. Мы с тобой по-разному злость понимаем. Она прежде всего не жестокость или кровожадность, а упрямство. В лепешку расшибись, а своего добейся. Вот так, пан студиозус.

– А к чему все это ты, пан сотник…

– А вот к чему. Яростью – или злостью, зови как хочешь – я его и одолел. Не кулаками, но духом, волей к победе. Он меня бьет, а я встаю. Другой бы пощады давно запросил, а я – в драку снова. Испугался лесник. Дрогнул…. Дрогнул и сломался.

Войцек перевел дыхание. После продолжил:

– Так и наши Малые Прилужаны. В нас ярость живет. За Великими Прилужанами, само собой, сила, богатство, власть. А у нас ярость. Ярость, выпестованная войнами с северными соседями – грозинчанами да зейцльбержцами. Она, как добрый клинок, огнем пожарищ закалялась, в кровавых реках остужалась. Не зря Витенеж, покойный король, из наших был. Теперь Великие Прилужаны отошли от войны последней, отъелись, отстроились. Еще бы! Столько лет прошло! И невдомек шляхте столичной, с какой это радости из глухой окраины князь на престол выговский взобрался. Взобрался и сидел там сорок лет с небольшим. А мы помним, почему за Витенежа и Посольская Изба, и Сенат, не чинясь, выступили.

– Ну, это ж когда было… – нерешительно проговорил парень.

– То-то и оно, что давно. Забыли. Беспамятному-то удобнее жить. Ты к себе прислушайся – целое поколение, а то и два выросли, что о войне и сказок слушать не хотят. Грозинчане – друзья, едва ли не братья… Зейцльберг – просвещенная страна, куда нам, сиволапым. Так, пан студиозус, а?

– Не знаю…

– Не знаешь? Просто не хочешь знать. Так сподручнее. А ты умный человек. Вон, образование в далеком Руттердахе получаешь – не шутка. Подумай и реши для себя сам – с кем ты. А тогда и поспорим… А может, и не придется спорить.

Меченый устало откинулся на ствол дуба. Закрыл глаза.

– Может, в палатку пойдешь, пан сотник? – осторожно поинтересовался Ендрек.

Сотник молча, не поднимая век, покачал головой.

Медикус собрал тряпки и направился к костру, шевеля губами. Будто разговор беззвучный вел. Отвечал ли он Войцеку Шпаре или сам с собой спорил? Кто ж его разберет? Чужая душа – потемки.

Несмотря на разгар лета – липень пошел на середину, – ночью стало прохладно. В этом году небеса вообще не радовали. То гроза, то ветер, а в конце червня выпал град. Да такой, что не успевшему схорониться под дерево пану Стадзику Клямке ледышка разбила голову до крови. Ендреку пришлось зашивать рану. Первый раз в жизни медикус штопал человеческую плоть. В Руттердахе студиозусов как-то не баловали практическими занятиями. Все лекции, лекции, лекции…

Поэтому от волнения у Ендрека тряслись руки, чего не скажешь о пане Стадзике, который больше переживал о состриженной, чтоб добраться до раны, шевелюре. Но студиозус, используя тонкое шильце, найденное во вьюке Грая, и конский волос, справился, чем немало гордился.