Прощение - Михаил Литов

Мы спустились в бар. Я, еще не потеряв надежды расправить крылья, повыше возносил свой оскорбленный, но независимый вид и мучился беспечной болтовней своей спутницы. Какой нужно иметь мозг, чтобы воображать, будто мужчины просто обязаны посвящать им, женщинам, всю свою жизнь! Мозг ли это вообще? Я и думать забыл о своих далеко идущих планах овладению ею, и если бы раскрыл сейчас карты, то, пожалуй, чтобы навсегда покончить с этой нелепой интрижкой. Бесшабашная Гулечка желала выпить хересу, от нетерпения она прищелкивала пальчиками да все хихикала и куковала. Хмурые мужчины, пившие в том баре вино, прояснялись, снисходительно и понимающе усмехались нам. Мне пришло в голову, что им, может быть, известно имя моей подруги.

- Я пришла засвидетельствовать вам свое почтение, - сказала Гулечка особе, наливавшей вино, однако та в восторг не пришла и взглянула на Гулечку укоризненно. Потом на меня. Осуждающе покачала головой. Гулечка тихонько икнула.

- Ты сердишься? - спросила она, когда мы со стаканами в руках забились в дальний угол. - Тебя шокируют мои манеры?

Это "шокируют" она произнесла с ударением, как бы с шиком, с той непоправимой слабостью, которая с головой выдает желание показать, что и мы, мол, не всегда в грязь лицом ударяем. Острая жалость - и, наверное, к себе тоже - забрала меня.

- Шокирует? Меня? - изобразил я удивление. - А разве ты мало насмотрелась моих чудачеств? Мы в чем-то очень похожи, Гулечка. Иной раз мне кажется, что мы как две капли воды и нас трудно различить, можно подумать, что мы вышли из одной утробы.

- Ну, еще бы. Я всегда была уверена, что нас водой не разольешь.

- Если вода не холодная.

- Ты глуповат, - жестко бросила она.

- Я не давал тебе повода... - начал я строго и высокомерно, но Гулечка помешала мне договорить:

- Ей-богу, дурак, каких еще свет не видывал!

- А ты, выходит, блещешь умом? - крикнул я. - Послушай, Августа, я не на шутку удивлен: неужели ты до сих пор ничего не поняла?

- И что же я должна была понять?

- Значит, не поняла.

Она засмеялась, но неуверенно, и посмотрела на меня с опаской, чуточку, я бы сказал, трусливо. Не знаю, что ее напугало. Мы покончили с хересом и поднялись на улицу.

- Больше таких разговоров не затевай, - сказала Гулечка.

- Ты же видишь, я молчу.

- Нет, говори.

- О чем?

- Ты меня любишь?

- Ну, знаешь...

- Ты не отпирайся, скажи прямо.

- Люблю.

- Вот об этом и говори.

Она смеялась и носком туфельки подбрасывала обрывок газеты.

- Ага, - заметил я, - только ты вырвала у меня признание, как у тебя уже торжествующий вид... сейчас прямо-таки и заявишь, что ты-то меня совсем не любишь! Ты для этого и тянула меня за язык.

- Я тебя за язык не тянула, - возразила Гулечка. - Просто поговорили по душам. Но начало разговора мне не понравилось, терпеть не могу разные намеки, все эти символические разговорчики...

Я сказал:

- Мне всегда казалось, что символические разговорчики - излюбленное оружие женщин.

- Ты понимаешь в женщинах не больше, чем в китайской грамоте.

- Это, Гулечка, в конце концов даже обидно. - Я надулся, хотя, конечно, понимал, что она шутит.

Жила Гулечка в старом трехэтажном доме, и из окон ее квартиры, как она мне поведала, днем можно наблюдать за кипучей суетой рынка, мимо вычурных стен которого мы сейчас шли. Гулечка торопилась домой, ее ждала мама. Мама боится, как бы с Гулечкой не стряслось что-нибудь греховное, Гулечка такая ветреная, такая доверчивая, ее легко обмануть.

- Я совсем пьяна. Зачем ты меня напоил?

Я не ответил.

- Ну да, это сама напилась, я дряная девушка... и ты правильно сделал, что лишил меня удовольствия слышать твой голос. Я гадкая и отвратительная и заслужила твое презрение. Только я тебя прошу, подойди ко мне...

Она ступила в темноту парадного и оттуда звала меня. Ее лицо смутно белело, расплывалось и словно строило мне злобные рожицы. Я шагнул туда, и ее руки, остро сверкнув в темноте, обвились вокруг моей шеи, я хорошо прочувствовал ее силу. Она обладала силой, неожиданной, подумал я, для ветреной и доверчивой девочки, какой знала ее ждущая мама. Ее поцелуи, источавшие запах вина и закусок, не оставляли сомнений в силе ее страсти.

- Не хочу тебя отпускать... Сегодня... Как раз сегодня очень не хочу тебя отпускать. - Ее глаза были закрыты, да и говорила она будто сквозь сжатые губы и дрожала, тесня меня к стене. - Ты слышишь, что я говорю? Не хочу тебя отпускать, не хочу, придумай же что-нибудь...

И закрыла мой рот поцелуем, ее губы легли на мои, как крышка на кастрюльку, все для меня померкло в этом потрясении, ее била лихорадка, и я дрожал рядом с ней.

- Домой бы к тебе... - пробормотал я.

- Но мама, - застонала она, - черт возьми, там же мама!

- А сколько тебе лет, что ты стесняешься мамы?

- Я тебя все равно не отпущу.

- Гулечка...

- Помолчи!

- Куда скажешь, туда и пойдем... понимаешь, куда хочешь, куда можно, даже если нас там не ждут... но лишь бы так, как решили, как ты хочешь...

- Конечно, конечно... - Она легонько отстранилась и, размышляя, где бы нам обрести приют, по-детски приставила палец ко лбу.

- Я нисколько на тебя не обиделся, Гулечка, - сообщал я в глухом волнении. - Я просто был глуп.

- Нашел о чем сейчас говорить.

- Нет, можно подумать, что сегодня между нами были какие-то недоразумения... Это не так, я теперь понял.

- Да помолчи ты! Пень! Я прогоню тебя, если не заткнешься!

Все это она раздраженно прокричала мне в ухо. Но я не слушался.

- Раз уж так сложилось, что ты сама захотела удержать меня... предвосхитила мое желание... то я теперь во всем от тебя завишу, Гулечка, от твоего слова, от любых твоих капризов. Я не могу тебя ни к чему принуждать, но прошу... Что ты делаешь?

Она неверными сбивающимися пальцами пыталась сорвать с руки часы.

- Возьмешь их, чтобы время не проглядеть. Приходи через час, я тебе открою. Через час, не раньше, ровно через час, ты все понял?

- Часы не надо, я и так не пропущу... Я буду здесь рядом.

- Бери, говорю. Это знак доверия.

- Да не надо, Гулечка, - почему-то отчаянно упирался я. - Я время хорошо чувствую...

- Хватит молоть вздор, ведь не маленький.

- Нет, правда, я не пропущу... время хорошо чувствую!

- Иди. Через час, запомни.

- Постой... Ты не передумаешь? Все-таки целый час, Гулечка, ты...

Я подзатих, вовсе смолк в ее внезапной пасмурности, которая так и пошла на меня волнами.

- Ну, договаривай...

- Да что уж... - замялся я.

Ее кривая улыбка, отлично различимая в темноте, испугала меня. Моя глупость могла все погубить.

- Нет, ты договаривай, - настаивала она, усмехаясь.

- Ты протрезвеешь...

- Тебя упрашивать? На колени перед тобой становиться?

- Ну зачем ты так?

- Я не хочу тебя отпускать.

- Я иду, иду... Через час... В общем, тихонько постучусь... ты только не передумай, отвори дверь. Маму успокой. Мама ничего не скажет, может, и не заметит ничего. Иди, я немного постою здесь.

- Здесь не стой, - сказала она.

- Почему?

- Могут увидеть. Как ты мне надоел! Иди наконец!

Ее каблучки зацокали по каменным ступеням, понесли ее вверх, непостижимо затихая где-то над моей головой. Я сунул руки в карманы пиджака и пошел бродить вокруг рынка, между гаснущими домами, среди запоздалых прохожих. Не время было гадать, что подумает Жанна о моем ночном отсутствии.

Я не обольщался, понимал, что Гулечкина внезапная вспышка вызвана не чем иным как пьяненьким азартом, но я верил, глядя в пропасть ночи и словно бы что-то в ней прорицая, что близок полный переворот, полная счастливая катастрофа, от которой уже никогда не будет освобождения. Я был счастлив и хотел немедленно к Гулечке. Ее жизнь представлялась мне глубокой тайной.

Я постучал, и она сразу открыла, будто ждала под дверью. Мы молча посмотрели друг другу в глаза; мне казалось, тысячи ветров сорвали с меня одежду и я стою перед ней голый. А в прихожей наивно, по-детски воняло мочой, сновали коты, которые не останавливались, а только поворачивали на ходу голову и бросали на меня хмурый изучающий взгляд. На бугристых стенах висели ведра, велосипеды, примусы, в углу стоял коричневый допотопный комод, и в нем что-то поскрипывало и омерзительно пищало. К комнате, куда она меня привела и где велела сесть прямо на кровать, на близкое наше и уже неотвратимое ложе утоления, пасмурно горел ночник и было кое-как прилизанное и приглаженное усилиями наведения порядка убожество обстановки, всех этих издерганных стульев, шаткого стола, щербатых подоконников, этого мутного зеркала с разбросанными под ним аксессуарами гулечкиных драм борьбы за красоту. Теперь я не испытывал особенного волнения, или оно было слишком глубоким, чтобы я понимал его. Мне забавно было думать, что за стенами вокруг меня спят люди, мама мой Гулечки, соседи, детишки и животные, и в простоте душевной не ведают о моем вторжении. Я сидел на кровати, а Гулечка бесшумно двигалась по комнате, удивительно быстроногая, мирная, родная, в коротком халатике, навевавшем на меня ощущение, что она как-то оглушающе крепко обнажена и боевита, даже воинственна на манер амазонки. Она что-то еще делала, доделывала, подготовляла, повернувшись ко мне спиной, и молчала, и была спокойна, потом размеренным, ничего не выражающим, ничего не говорящим, привычным и бездумным движением над моей головой погасила свет, и среди черной тьмы я осознал, что она села рядом со мной и раздевается, и стал делать то же самое.