Бойцовский клуб (перевод А.Егоренкова) - Чак Паланик

— Это тебя перекосило?

Для моего деда эта история была суммой всех вещей: бабушки, рака, их свадьбы и дальнейшей жизни. Он смеялся всякий раз, когда рассказывал ее.

Марла не смеется. Я пытаюсь развеселить ее, чтобы разогреть. Чтобы она простила меня за коллаген, — я хочу сказать ей, что ничего не нашел. Если она обнаружила что-то этим утром — то это была ошибка. Родимое пятно.

У Марлы на руке шрам от поцелуя Тайлера.

Я хочу рассмешить Марлу, поэтому я рассказываю ей о том, как я в последний раз обнимал Клоуи, — безволосую Клоуи, скелет, облитый желтым воском, с шелковым шарфом, повязанным на лысой голове. Я обнимал Клоуи в последний раз перед тем, как она исчезла навсегда. Я сказал ей, что она похожа на пирата, и она засмеялась. Я сам, когда сижу на пляже, подгибаю правую ногу под себя. Австралия и Новая Зеландия, — или я зарываю ее в песок. Я боюсь, что люди увидят мою ступню, и я начну умирать в их разумах. Рак, которого у меня нет, теперь повсюду. Этого я Марле не рассказываю.

Есть многие вещи, которые мы не хотим узнать о тех, кого любим.

Чтобы разогреть Марлу, чтобы заставить ее рассмеяться, я рассказываю ей о даме из рубрики «Дорогая Эбби», которая вышла замуж за молодого привлекательного преуспевающего гробовщика, и потом, в первую брачную ночь, он продержал ее в бадье с ледяной водой, пока ее кожа не стала окоченевшей наощупь, потом заставил лечь на кровать абсолютно неподвижно и занимался любовью с ее холодным застывшим телом.

Что самое смешное — дама выполнила это как свой супружеский долг, потом продолжала делать то же самое в течение десяти лет их брака, и только теперь написала Дорогой Эбби и спрашивает, не знает ли Эбби, что это может значить?

Глава 14.

Я потому так любил группы психологической поддержки, что когда люди думают, что ты умираешь, они относятся к тебе с полным вниманием.

Когда они, возможно, видят тебя в последний раз — они действительно видят тебя. А все, что касается их счетов на чековой книжке, песен по радио и непричесанных волос, — вылетает в трубу.

Ты получаешь от них максимум внимания.

Люди тебя слушают, а не просто ждут своей очереди заговорить.

И когда они говорят — они не рассказывают тебе сказки. Когда двое из вас общаются, — вы создаете что-то вместе, и потом каждый из вас чувствует себя немного изменившимся.

Марла начала ходить в группы поддержки после того, как нашла у себя первый узелок.

Наутро после того, как мы нашли у нее второй узелок, Марла припрыгала на кухню с обеими ногами в одном чулке и сказала:

— Смотри. Я русалка.

Марла сказала:

— Это вовсе не похоже на то, как мальчики садятся задом наперед на унитаз и изображают мотоцикл. Тут все искренне.

Незадолго до нашей с Марлой встречи в «Останемся мужчинами вместе» был первый узелок, а теперь второй.

Кстати, следует заметить, — Марла еще жива. По жизненной философии Марлы, как она сказала, она могла умереть в любой момент. Трагедия ее жизни в том, что этого не происходит.

Когда Марла нашла первый узелок, она пошла в клинику, где у трех стен зала ожидания на пластиковых стульях сидели облезлые чучела-матери с мокрыми кукольными детьми, которых они укачивали в руках или клали у ног. У детей были впалые темные глазницы, как пятна на побитых подгнивших яблоках или бананах, и матери чесались на предмет перхоти от грибковой инфекции кожи головы, вышедшей из-под контроля. На тощем лице каждого посетителя клиники зубы выдавались так, что было видно: каждый зуб — лишь нужный для жевания кончик длинной кости, проросшей сквозь кожу.

Вот так ты закончишь, если у тебя не будет медицинской страховки.

В лучшие времена, в прошлом, множество веселых ребят хотело завести детей, — а теперь дети больны, матери умирают, а отцы уже умерли; и, сидя в блевотном больничном запахе мочи и уксуса, пока медсестра опрашивала каждую из матерей, — сколько та уже болеет, и какой вес она потеряла, и есть ли у ее ребенка живые родственники или опекуны, — Марла решила — нет.

Если Марле и суждено умереть — она не хочет знать об этом.

Марла свернула за угол клиники к городской прачечной и стащила все джинсы из сушилок, потом пошла к скупщику, который взял их по пятнадцать баксов за пару. Потом Марла купила себе несколько пар по-настоящему хороших чулок, — таких, которые не побегут.

— Даже те, хорошие, которые не побегут, — говорит Марла. — Все равно кошлатятся.

Марла ходила в группы психологической поддержки вплоть с того момента, когда выяснилось, что это легче, чем быть чьим-то человеком-подтирашкой. У всех что-то не так. И на какое-то время ее сердце будто бы успокоилось.

Марла начинала работать в похоронной конторе, разрабатывала планы похорон. Иногда из демонстрационного зала принадлежностей к ней заходили толстенные мужчины, — но чаще толстенные женщины, — с кремационной урной размером с чашечку для яйца в руках, — и Марла сидела за столом в фойе со связанными в узел темными волосами, в кошлатящихся чулках и с судьбоносным узелком в груди, и произносила:

— Мадам, не льстите себе. В эту штучку не поместится даже ваша сожженная голова. Вернитесь и принесите урну размером с шар для боулинга.

Сердце Марлы выглядело как мое лицо. Хлам и отбросы всего мира. Использованная человекоподтирашка, которую никто даже не потрудится отправить в переработку.

Между клиникой и группами поддержки, рассказала Марла, она встретила множество людей, которые были уже мертвы. Все эти люди были мертвы и по ту сторону, и звонили по телефону среди ночи. Марла могла пойти в бар и услышать, как бармен упоминает ее имя; а когда она отвечала на звонок — на линии никого не было.

В то время она думала, что достигла крайней черты.

— Когда тебе двадцать четыре, — говорит Марла. — Ты и вообразить не можешь, как действительно низко можно пасть, но я быстро все схватывала.

Когда Марла впервые наполняла кремационную урну, она не надела лицевую маску, потом продула нос, и среди всего прочего в нем оказалась черная грязь из праха Мистера Какого-то-там.

В доме на Пэйпер-Стрит, если ты снял трубку после первого звонка — а линия свободна, это значит, что кто-то пытается добраться до Марлы. Такое происходит чаще, чем можно подумать.

В доме на Пэйпер-Стрит раздался звонок от полицейского детектива, который звонил по поводу взрыва в моем кондоминиуме, а Тайлер стоял около моего плеча лицом ко мне и шептал мне в ухо, — к другому уху я в это время поднес трубку, — и детектив спросил, не знаю ли я кого-то, имеющего доступ к кустарной взрывчатке.

— Бедствие — естественная часть моей эволюции, — прошептал Тайлер. — Сквозь трагедию и растворение.

Я сказал детективу, что моя квартира взорвалась из-за холодильника.

— Я рву связи с властью вещей и имущества, — прошептал Тайлер. — Потому что, только уничтожив себя, я смогу раскрыть высшие силы своего духа.

«От динамита», — сказал детектив, — «Остались примеси, — следы аммония щавелевокислого и перхлорида калия, — это говорит о том, что он был изготовлен кустарно; к тому же задвижка в дверном замке была расшатана».

Я сказал, что в ту ночь был в Вашингтоне, округ Колумбия.

Детектив объяснил по телефону, что кто-то впрыснул струю фреона в задвижку, а потом, орудуя стамеской, расшатал цилиндр. Так преступники воруют мотоциклы из гаражей.

— Освободитель, уничтожающий мое имущество, — сказал Тайлер. — Борется за спасение моего духа. Учитель, убирающий с моего пути все привязанности, освобождает меня.

Детектив сказал, что тот, кто установил кустарную бомбу, должно быть, открыл газ и задул фитилек плиты за много дней до того, как имел место взрыв. Газ послужил лишь детонатором. Нужно много дней, чтобы газ, заполнив кондоминиум, достиг компрессора у основания холодильника, и чтобы электромотор компрессора задействовал взрывчатку.

— Скажи ему, — прошептал Тайлер, — Что это сделал ты. Ты сам все взорвал. Он хочет это услышать.

Я отвечаю детективу — «Нет, я не оставлял газ открытым перед тем, как уехать. Мне нравилась моя жизнь. Мне нравилась каждая планочка моей мебели».

Это была вся моя жизнь. Все вещи: лампы, стулья, ковры, — были мной самим. Посуда в шкафах была мной. Домашние растения были мной. Телевизор был мной. Взрыв уничтожил часть меня. Разве он не понимает?

Детектив попросил не покидать город.

Глава 15.

Мистер Его Честь, мистер главный заведующий местным отделом национального объединенного профсоюза киномехаников и независимых кинооператоров просто сидел молча.

Везде, под всем, среди всего того, что этот человек принимал как данность, росло нечто ужасное.

Ничто не постоянно.

Все постепенно разрушается.

Я знаю это, поскольку это известно Тайлеру.

Три года Тайлер разрезал и склеивал ленты для серии кинотеатров. Фильм транспортируется в шести-семи маленьких катушках, упакованных в металлический кейс. Обязанностью Тайлера было склеивать ленту из маленьких катушек в цельные пятифутовые катушки, которые используют самопротяжные самоперематывающиеся проекторы. В течение трех лет, в семи кинотеатрах, — минимум два экранных показа в каждом, — Тайлер работал над сотнями отпечатков.