Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

Отряд полка — шестьсот человек — выстроился на дворе казармы. Полковник Архангельский, высокий старик с подстриженной бородкой и в золотых очках, похожий на профессора, обошел фронт, поздоровался — ему ответили тихо, нестройно, — и отряд двинулся к вокзалу. Офицеры приказали петь песни, но солдаты запели вяло, неохотно. Архангельский вспылил:

— Отставить! Что это такое? Бабы идут или солдаты? Господа офицеры, подтяните ваших людей!

Начался подсчет ноги — раз, два, левой… Сотни сапог гулко били о землю, и взводные глядели — крепко ли, во весь ли след ставится солдатская нога, и ругали тех, кто плохо маршировал.

Эшелон был уже подан: товарные вагоны — для солдат, вагон второго класса — для офицеров. В товарных клетушках было так тесно, что не хватало места сидеть. Солдаты ругались, ворчали. Но вот паровоз прогудел, и состав медленно пополз вперед.

Поезд шел сквозь лес, в свежем аромате цветов, травы, молодой хвои, среди расцветающей зелени. На станциях солдаты бегали за кипятком. Они повеселели, шутили с молодыми крестьянками, которые в коротких ситцевых платьях, толстых шерстяных чулках и мужских, грубых ботинках с торчащими ушками ехали мимо на телегах в поле.

Карцев, поместившись на деревянной доске, служившей сиденьем, разговаривал с товарищами. Вокруг были свои. А в другом конце вагона расположились Машков, Загибин, Сергеев; они закусывали, не обращая внимания на солдат. Карцев рассказывал о волнениях в гвардейском Преображенском полку в тысяча девятьсот пятом году. Полк был недоволен полицейской службой, которую его заставляли нести. Созыв Первой государственной думы усилил волнения. Ожидали, что Дума даст крестьянам землю. Из деревни приходили к солдатам письма, в которых их упрекали, что они стреляют в народ и усмиряют революцию. Солдаты устраивали сходки, многие вступили в военную организацию при Петербургском комитете большевиков. Этот комитет поддерживал подпольные связи с преображенцами, засылал к ним агитаторов.

…Колеса ровно постукивали, и Карцев приспособился так говорить, что солдаты его слышали, а начальство не могло разобрать ни слова, даже если бы настороженно прислушивалось. Карцев радовался, видя, с каким глубоким интересом слушают его, и продолжал:

— Один из шпиков доложил начальству, что солдаты встречаются с рабочими, но офицеры тогда так боялись солдат, что не могли ничего поделать. В Гореловском лесу собралось четыре тысячи человек, почти из всех полков гарнизона. Были там и рабочие. Говорили, что всем надо выступать вместе. И вот вечером распространился слух, что на другой день преображенцам придется идти в Петергоф нести полицейскую службу. В полку начались волнения. Особенно были недовольны солдаты призыва тысяча девятьсот третьего года, которых не отпускали в запас, хотя они отслужили свой срок. Солдаты написали свои требования и предъявили их начальнику дивизии. Они настаивали, чтобы начальство по-человечески обращалось с ними, отменило наказания, оскорбительные для достоинства солдата, не посылало их усмирять народ, не вскрывало солдатские письма, улучшило пищу и разрешало посещать разные зрелища…

— Ну и молодцы! — не удержавшись, воскликнул кто-то.

Машков насторожился, неприязненно спросил:

— О чем вы там?

— Сказки рассказываем, господин взводный! — бойко ответил Рогожин.

— Кто рассказывает? Какие сказки?

— Я, господин взводный! — Рогожин знал, что Машков недолюбливал Карцева. — Об Иване-царевиче и Еруслане-богатыре!

Машков лег на нары, положил под голову скатку. Он был пьян.

Беседа продолжалась. Карцев рассказывал о восстании на «Потемкине», очевидцем которого он был.

Поезд замедлил ход. Подъезжали к довольно большой, оживленной станции. Усатый начальник в красной фуражке поздоровался с полковником Архангельским, жандармский офицер пригласил его к себе.

К товарным вагонам приставили доски, велели выходить. С винтовками и походными мешками отряд выстроился на платформе. Потом солдат отвели за палисадник. Привезли обед. Ели тут же, сидя на земле. Архангельский долго оставался у жандармского офицера, и только в начале сумерек скомандовали в ружье. Офицеры стали уводить солдат небольшими группами. Шли по обеим сторонам полотна. Затем растянулись цепью. Офицеры объяснили, что надо охранять железную дорогу, никого близко к путям не подпускать. Подозрительных задерживать, а если те будут сопротивляться — применять оружие.

Красноватые облака тихо погасали на западе. Воздух свежел. Галки шумно располагались на ночлег в близкой роще. Унтер-офицеры проверяли посты.

Стемнело. Зеленые фонари, как светлячки, замерцали на путях. Прошел крестьянин, его окликнули, изругали, и он испуганно побежал к лесу. В клочьях рваных облаков светились звезды. Где-то жалобно провыл паровоз, точно звал к себе на помощь. Солдаты стояли в одних гимнастерках, со скатками через плечо, опираясь на винтовки, шагах в двадцати друг от друга.

В полночь Самохин вдруг дико закричал. Ему показалось, что кто-то огромный, тяжело дыша, лез на него, ломая кусты. Руткевич бросился к нему с револьвером в руке. Острый луч электрического фонарика выхватил из темноты побелевшее лицо Самохина, его винтовку, направленную вперед, и в двух шагах от него — коровью морду с задумчивыми глазами.

— Трус! Дурак! — накинулся на него Руткевич.. — Коровы испугался!.. Баба, а не солдат!

Стало холодно. Солдаты спросили, нельзя ли надеть шинели. Унтер-офицер отправился за разрешением на станцию и, вернувшись, передал по цепи: стоять в скатках, шинелей не надевать.

Ночь проходила нестерпимо медленно. Глухо стучали о землю сапоги: чтобы согреться, солдаты прыгали на месте.

В лесу противно кричал филин. Пролетел пассажирский поезд, громыхая на стыках рельсов. Освещенные окна промелькнули, словно картина на экране, и красный фонарь заднего вагона быстро потонул в темноте. И снова холод, стук солдатских сапог, снова бьющий по нервам крик филина…

Начало светать. Звезды бледнели, как бы растворялись в небе. На путях показался сторож с фонарем, неприветливо поглядел на солдат, остановился возле Карцева.

— Землячок, нет ли завернуть? — тихо спросил Карцев (не услышал бы взводный!).

Сторож не торопясь поставил фонарь на землю, достал бумагу, махорку. Пока свертывали папиросы, Карцев смотрел на сухое, старое лицо сторожа, на рваный его зипун, на разбитые, в заплатах сапоги.

— Стоите? — насмешливо проговорил сторож. — Стойте, стойте, может, чего и настоите…

— А ты будто знаешь, зачем мы тут? — с досадой сказал Карцев.

Сторож внимательно взглянул на него:

— А ты, служба, не знаешь разве?

— Солдату ничего знать не положено. За нас начальство все знает.

— Так, так, — проворчал сторож. — Е г о  поезд скоро пойдет. Только час неизвестен. Так-то…

— Чей «его»? — Карцев придвинулся к сторожу. — Чей поезд, отец?

— Чего притворяешься? Всю ночь стережете дорогу царскому поезду, а будто глухие и слепые…

— Царский!.. Вот оно что… — прошептал Карцев. — Ей-богу, отец, не знали!

— Да оно так спокойнее, — рассуждал сторож. — А то вдруг возьмут да и сковырнут сынка, как папашу его в Борках сковырнули… Вот так-то, солдатик!.. Ну, прощай, царев защитник. Смотри не проспи поезда-то…

Сторож поднял фонарь к лицу, открыл стекло, задул свечу.

Над лесом, над путями висело пустое, неживое небо. Вдоль полотна виднелись скорчившиеся от холода солдатские фигуры.

И внезапно вся картина преобразилась. Прибежали офицеры, поддерживая рукой шашки. Проиграл рожок.

— Смирно! Смирно! — пронеслось по путям.

— Слуша́й, на кра-ул!

Солдаты стояли вытянувшись, и винтовки, как длинные коричневые свечи с серыми огоньками штыков, были прижаты у каждого к груди. Стояли долго, измученные холодом и бессонницей, ошеломленные, ничего не понимающие. Наконец из леса вынесся поезд с двумя паровозами, прошел, волоча, как гигантская змея, кольчатое туловище. Зеркальным блеском отливали широкие окна салон-вагонов. Не останавливаясь, поезд миновал станцию. И когда он скрылся в утреннем тумане, раздалась протяжная команда:

— К но-ге!

— Вы меня замучили, капитан! — недовольно говорил Денисову командир полка Максимов. — Неужели каждый день нам пишут все эти жандармские управления — губернские, уездные и еще не знаю какие?! Что им от нас надо? Ведь мы же военное ведомство и никакого касательства к ним не имеем. Ну, скажите, чего хочет от нас, например, московское жандармское управление?

Денисов, сочувственно улыбаясь, развел руками. «Кокетничаешь, старая лиса, — подумал он, — а сам всегда рад выслужиться перед жандармами». И доложил:

— Все те же дела о порочных в политическом отношении нижних чинах, господин полковник! Жандармское управление просит переслать ему список призывников четырнадцатого года, живших в Москве и Московской губернии, и особо отметить всех инородцев и рабочих.