Загадка - Серж Резвани

13

Расставшись со Следователем, Поэт-Криминолог провожает Литературоведа до отеля.

— Я просто потрясен вашим рассказом. Всё указывает на Карла Найя, и тем не менее я считаю, что он не виновен в этом коллективном убийстве или самоубийстве. Скажите честно, а вы считаете его виновным?

— Откровенно говоря, нет.

— О, мне приятно это слышать! В этой истории всё так запутано. Если следовать классической теории криминологии, то лишь ясный след может привести нас к успеху. Все преступники, пытаясь замести следы, делают их слишком очевидными. Классические криминолог и следователь похожи на туристов, побывавших на леднике. Они рассказывают, что видели лишь бесконечную белизну скованной льдом воды. Я могу на минутку заглянуть к вам в номер? Хочу признаться, что это расследование и сопровождающие его сюрпризы приносят мне облегчение. В вашем присутствии я забываю о тяготах собственной жизни. Ваши рассказы о Найях отвлекают меня от моих ужасных проблем, и я забываю о своей личной драме, которая давит на нас с женой днем и ночью. Могу ли я признаться вам в одной вещи, на которую вы не обязаны реагировать, искать успокаивающие слова. Но если я мешаю, скажите об этом честно, и я сразу испарюсь. Мой слишком серьезный тон вас настораживает? Я тоже насторожился бы, если бы какой-то криминолог ворвался ко мне в комнату и пустился в ужасающие откровения. Что такое драма «Урана» по сравнению с некоторыми тайными драмами?! Что значат несколько страшных часов по сравнению с годами страха и отчаяния? Скажите, есть ли более жестокая пытка, чем та, когда видишь страдания дорогих сердцу существ? Если загадку «Урана» невозможно ни описать, ни вообразить, то как рассказать об инвалиде, неподвижно лежащем в лодке Шарона уже несколько лет? Не знаю почему, но загадка «Урана» заставляет меня думать о своих бесконечных страданиях. Да, гибель семейства Найев — когда все плачут, кричат от страха, царапают ногтями неподвижное судно, отталкивают друг друга, карабкаются друг на друга, пытаясь уцепиться за борт, и, обессиленные, зная, что умирают, идут ко дну — ужасающая картина, но разве можно сравнить ее с каждодневными страданиями ребенка, у которого разрушены все мускулы? Поймите, это же мой ребенок! Поймите, какую пытку переживает моя жена! И какая для меня пытка — выглядеть веселым и энергичным, когда я нахожусь вне дома! Я нисколько не сомневаюсь, что утопающие, обломавшие до крови ногти о белоснежную лакированную поверхность «Урана», испытывали адский ужас. Но моя жена переживает такой же адский ужас уже многие годы! Пытка для самых крепких из семьи Найев длилась не более сорока восьми часов, а для самых слабых — не более семи или восьми. И я даже уверен, что когда Карл и Юлий поняли, что идут ко дну, то они просто перестали бороться. И вот теперь я спрашиваю вас, иностранца, должен ли я бороться или пойти ко дну, увлекая за собой свою жену и своего сына? Нет! Ничего не отвечайте! Я сожалею об этой вспышке. На днях, возможно, я принесу вам почитать свои стихи. Поэзия, на мой взгляд, это воспоминания о страданиях, которые невозможно выразить другими средствами. Вся наша жизнь — сплошное страдание.

— Ваш друг рассказывал…

— Это мой единственный друг, самый близкий друг, и поэтому я не могу исповедаться перед ним так, как перед вами.

— Он…

— Умоляю вас! Больше ни слова на эту тему! Иногда мне кажется, что какая-нибудь загадка завладевает людьми с такой мощью, что все остальное кажется им нереальным. Только необъяснимая загадка представляется реальностью. Загадка, какой бы неразрешимой она ни была, иногда из-за этой самой неразрешимости кажется более реальной, чем Бог или Вселенная, в существовании которых никто в точности не уверен. И я говорю себе, что Оскар Уайльд или Борхес, каждый по-своему, предложили бы нам литературную игру по поводу загадки опустевшего «Урана», чей гладкий корпус был испещрен непонятными царапинами, которые, возможно, так и останутся неразгаданными. Позвольте мне еще немного побыть вместе с вами, посидеть на этой кровати, заваленной рукописями. А затем я пойду туда, где меня ждут другие вопросы. Продолжайте рассказывать о Найях, спасите меня на какое-то время от ночного кошмара!

— С удовольствием, — смущенно бормочет Литературовед.

— Я знаю, что после моей исповеди — и я благодарен вам, что вы не пытались меня утешить — вам, конечно же, тяжело продолжать. Однако вы даже не представляете, до какой степени мне не терпится узнать новые сведения о Густаве Зорне, Курте и Розе. А что вам рассказывал Карл о Франце и Лоте?

— Зная, что все они будут фигурировать в моей книге, старый писатель, естественно, высказал о них свое мнение. Больше всего он ненавидел Густава Зорна. «Это неудачник-актеришка, — сказал он, когда мы летели в Соединенные Штаты. — Он очарует вас так же, как очаровал Курта и Розу, на которой женился, чтобы жениться через нее на Курте. «Не забывайте, что я их отец, — сказал я Зорну в день этой странной свадьбы на троих. — И что бы там ни было, они мои дети». И знаете, что этот чертов любовник моих детей ответил мне своим издевательским тоном? «Но я их люблю!» Увидев, что я почти вышел из себя, он не преминул уточнить: «Я люблю Курта и люблю Розу, и они меня тоже любят. И поскольку Курт и Роза были влюблены друг в друга еще до знакомства со мной, то мне ничего не оставалось, как влюбиться в них обоих. Я люблю ваших детей намного больше вас!» Вот что он осмелился мне сказать». Наш самолет приближался к Нью-Йорку, огни которого виднелись сквозь облака.

— А вы написали о Зорне в своей книге?

— Не много, лишь то, что он рассказал о себе при нашей встрече. Кстати, это действительно обаятельный человек. Он говорил о своих отношениях с Куртом и Розой с такой откровенностью, что даже сегодня, когда современными либеральными нравами удивить трудно, его ликующее бесстыдство выглядело шокирующим. И однако, что нового мы можем узнать о плотской любви? Чему еще можем поразиться? Пока я жил на их вилле в окрестностях Вены, то мог вблизи — с их разрешения — наблюдать за жизнью этого трио. Между Куртом и Розой пробегали очень мощные флюиды. Не сомневаюсь, что они с самого детства жили в своем собственном замкнутом мирке, и к этому миру, одновременно чувственному и романтичному, Зорн страстно желал присоединиться. Женясь на Розе, он главным образом провоцировал гнев Карла Найя, которого этот тройственный союз выводил из себя. А Карл был не тот человек, которого подобные вещи выводили из себя. Разве он по каждому поводу не ссылался на мифы, где инцест и антропофагия были делом самим собой разумеющимся? Он, современный писатель, неизменно ссылался на Древнюю Грецию. «Зорн, — сказал Карл, — на самом деле женился на Курте, а не на Розе. Он действовал как вор, проникший к своей жертве без взлома. Роза послужила отмычкой, которой воспользовался этот хитрый вор».

— Карл хотел этим сказать, что, женившись на Розе, Зорн без взлома проник в семью Найев?

— Вот именно! Старик считал себя центром Вселенной. Он был одержим этой мыслью. Когда самолет кружился над Нью-Йорком и мы находились в томительном ожидании, он сказал: «Да, до того злосчастного дня, когда Зорн проник в нашу семью, никто, кроме Юлия, не удосужился узнать, а любил ли я детей, которых оставила мне Бель? Никто! Даже мои дети! Что бы они сделали с любовью человека, полностью погруженного в свое творчество, живущего своим творчеством в окружении теней, связанных с его творчеством? После смерти Бель мои дети родились во второй раз, как Дионис в трех ипостасях, которого прозвали дважды рожденным ими сыном двойной двери. Мои дети, — продолжал Карл, — родились дважды: от Бель и, против моей воли, от меня. Зевс изменял Гере с Семелой. По наущению ревнивой Геры Семела потребовала от Зевса, чтобы он оставался верен хотя бы ей, поскольку надеялась, что ее меняющийся облик будет способен его удовлетворить. Но Зевс отказался, и в отместку красавица Семела запретила ему присутствовать при родах. И тогда разъяренный Зевс, представ в сверкании молний, испепелил Семелу и ее терем. Но Гермес спас младенца Диониса, которого носила Семела. Поскольку с момента зачатия прошло только шесть месяцев, Гермес зашил Диониса в бедро Зевса. В положенный срок Гермес распустил швы, и Зевс родил Диониса. Мои дети тоже в некотором роде были зашиты в мое бедро, — продолжал жаловаться Карл Най. — В течение многих лет я носил этот тяжкий груз. Они питались мною и пожирали изнутри. И представьте себе, что это Юлий вбил себе в голову мысль освободить их от меня, когда решил, что они к этому готовы».

— Жалобам Карла можно только посочувствовать, — говорит Поэт-Криминолог. — Но что в этой истории делает Семела?

— Если я правильно понял из некоторых записей Юлия, следует полагать, что два брата, хотя никогда не объяснялись на эту тему, всю жизнь приписывали себе право на отцовство детей Карла. Зная Карла и его отвратительную манеру извращать мифы, я могу лишь предположить, что для него Гера и Семела были одной и той же женщиной. Только одна действительно делила с ним постель, а вторая каким-то фантастическим образом оказывалась в постели с Юлием. Но кто знает, какие смутные мечты роились в голове одинокого Юлия!