Безвидный свет. Введение в изучение восточносирийской христианской мистической традиции - Робер Бёлэ

даже если любовь опьяняет198 и сожигает199 его в желании посвятить себя Богу, она, однако, пока является делом рабов, которые обязаны повиноваться200.

Рачение же свойственно сынам201, которые опытно познали, что они призваны уподобиться своему Отцу и стать с Ним одним202. Оно есть некое совершенное приятие203, претерпевание, относящееся к измерению высшему, нежели аскетическое усердие, вызванное любовью204, – всепоглощающее желание зрения красоты Божией205, которое освобождает от всякого иного желания206, поскольку этим видением сила естественного влечения души изменяется в желание Бога207. Одним словом, оно есть мистическое совершенство любви208. Собственно, именно к нему прилагается символика опьянения209 и возгорения210, поскольку именно оно делает саму любовь по-настоящему пламенной211, хотя огонь рачения должен распространяться в мирном состоянии исступления и единения212.

Большинство этих черт, приписываемых Иоанном Дальятским любви и рачению, можно найти в текстах сирийской версии Макария213. Некоторые из них также встречаются, как мы увидим, у Григория Нисского, но ввиду постоянного и прямого влияния214 Макария на Иоанна Дальятского (о чем у нас еще будет возможность поговорить), именно в сочинениях Макария нужно прежде всего искать источник этих понятий.

Хотя Макарий215 и не делает явно выраженного различия между любовью и рачением216, употребление им этих двух терминов показывает тем не менее, что он придает каждому из них вполне определенный смысл.

Любовь (ḥubbā) для него особенным образом связана с соблюдением заповедей217. Вот почему она находится среди добродетельных деяний218 или связана с ними219. Но она не является плодом одного только человеческого усилия, поскольку она есть дар Господа220 и, в частности, Его постоянное присутствие в сердце и помыслах221. Именно благодаря ее возгорению (reṯḥā)222 можно с легкостью соблюдать заповеди Божии223. Впрочем, как кажется, в развитии любви под действием благодати224 существуют степени225 – от простого возгорения (или пыла) в делании добродетелей, через ежедневно увлекающую226 «духовную любовь»227, к «любви небесной»228, возженной божественным огнем229, которая поглощает230 вкусивших ее231 и соединяет их с Господом232. Отметим здесь, что, даже если любовь, согласно Макарию, фундаментальным образом связана с деланием заповедей и добродетелей и с направленностью душевной воли к Богу233, вполне естественным представляется ее пребывание в человеке даже до момента мистического единения, которое связано с рачением234; ведь слово ḥubbā (любовь) у Макария имеет все значения новозаветной ἀγάπη и, как он напоминает (цитируя 1 Ин. 4:8.16), «[Сам] Бог есть ḥubbā». Термин ḥubbā действительно является передачей слова ἀγάπη при переводе Библии и греческого Макария235, тогда как термином reḥmṯā (рачение) переводится в этих текстах слово ἔρως236.

О рачении сирийский Макарий говорит, что оно поглощает237, побеждает238, пленяет239, – как это мы видели и у Иоанна Дальятского, который настаивает на том, что оно есть воспринимаемый и полностью претерпеваемый дар. Для Макария оно также есть неутолимое240 желание241, вызываемое действием Святого Духа242, жажда пития, которым является оно само243, и опьянение244 сияющей красотой божественной природы245. Итак, для Макария рачение, по-видимому, это собственно мистическая любовь, которой свойственно желание единения с Божеством, тогда как любовь – это главным образом ревностная отдача себя и приведение своей воли в соответствие с волей Возлюбленного.

Однако весьма знаменательно, что сирийский Макарий246 связывает божественный огонь исключительно с любовью, а не с рачением247. Напомним по этому поводу, что у него, как кажется, существует тесная связь между рачением и высшей степенью любви, которая является ее расцветом (то есть «небесной любовью» или даже просто «духовной любовью»248), – связь, которой могло бы объясняться отличие в этом аспекте с Иоанном Дальятским, обычно связывающим огонь с рачением. Также напомним, что для Иоанна огонь не является неотделимым от рачения элементом, поскольку он утверждает, что на своей высшей степени рачение больше не обладает свойством огня пылать. Как бы то ни было, связи между Иоанном Дальятским и Макарием в том, что касается в целом темы любви и рачения, можно проследить достаточно четко.

У Иосифа Хаззайи мы встречаем употребление терминов, аналогичных любви и рачению, но менее ясно выраженных, чем у Иоанна Дальятского. У него любовь также есть одна из добродетелей249, в то время как пламенное рачение характерно для дара созерцания бестелесных250. Однако еще выше располагается понятие «совершенная любовь»251: хотя в другом месте Иосиф и говорит, что на духовной степени (то есть, согласно ему, степени, которая находится выше созерцания бестелесных252) «душа преисполняется любви и рачения Бога»253, но на самом деле для него, как и для сирийского Макария, существует связь между рачением и совершенной любовью: «Для любви естественно пылать рачением»254.

У других восточносирийских мистиков, представленных в данном исследовании, я не заметил255 четкого различия между свойствами любви и рачения256.

3.3. Духовная восприимчивость

Я упомянул ранее, что то духовное течение, у истоков которого находится Макарий, может быть охарактеризовано выражением «школа чувства, или сознание сверхъестественного»257, подразумевая опыт переживания вышеестественного, осуществляемого не только путем познания, но также через духовную восприимчивость или эмоциональность. Отпечаток этих явлений можно было отметить во многих текстах или выражениях Макария, приведенных выше. В числе многих других отрывков, которые можно было бы привести по этому поводу, особенного внимания заслуживают те, где Макарий говорит о «вкушении» сладости Божией и Его любви258. Тем не менее мы здесь ограничимся тем, что перечислим в связи с этой духовной эмоциональностью или восприимчивостью только несколько типичных элементов учения Макария, которые восточносирийские мистики, по-видимому, унаследовали от него: опыт божественного огня, любовное видение света или красоты Божией, ощущение действия Святого Духа и необходимость этого ощущения для достижения христианского совершенства.

3.3.1. Божественный огонь

Мы уже неоднократно сталкивались в приведенных цитатах (или при их обсуждении) с упоминаниями о божественном огне и об ощущении его жара. Сейчас я хотел бы обсудить некоторые отголоски этих понятий у восточносирийских мистиков, начиная с одного текста Иоанна Дальятского, очевидным образом вдохновленного Макарием, – это предоставит возможность найти подтверждение тому, что именно ему наши авторы обязаны обильным употреблением символики огня259:

«Есть действие благодати, ниспадающее в сердце инока, подобно раскаленным углям260, и согревает его жаром [своим], и охватывает все тело его. И сие есть Дух усыновления261, Коего мы прияли от Святого Крещения, залог жизни вечной; и Он рождает всех святых для света будущего века; и в Нем мы имеем совершенство по любви Того, Кем все приводится к совершенству. Сие есть тот огонь, о котором сказал наш Господь: “Огонь пришел Я низвергнуть на землю”262, и прочее. Сие есть то сокровище, о котором сказал святой Павел, что оно у нас в глиняных сосудах, чтобы величие его [было] от Бога [, а не от нас]263. И сие есть Дух откровений264, Параклит265, Дух утешения266. Сие есть тот огонь, коим был облечен Адам, прежде чем преступил заповедь. Вкусив же плод непослушания, [Адам]