Вепрь - Егоров Олег Александрович

И вот как-то завалил Саман матерого секача. Самоедская стрела пронзила вепрю правое око, вошла в мозг и убила мгновенно. Смотреть на добычу сбежалась добрая половина Пустырей. Обсуждая на все лады огромность зверя и меткость выстрела, бабы и мужики наблюдали, как Саман рассек и содрал волосатую шкуру, а затем повесил ее сушиться на ветру. Тушу и внутренности Саман уволок в кузницу. Говорили, будто Саман сжег их дотла в горниле. Другие настаивали, что он пожрал их сырьем, а кости смолол в муку и уплел их в виде лепешек. «Так, — записал автор „Созидателя“, — гласила молва».

Вскоре у Самана появился новый бубен. Дубленая кожа вепря, туго натянутая на продолговатую дубовую обечайку, загудела даже от легкого щелчка, коим удостоил ее Вацлав Димитриевич, посетив кузницу и рассмотрев произведение народного промысла. Изнутри бубен имел испещренную рунической резьбой продольную костяную рукоятку. У оснований, утыкавшихся в обечайку, рукоять имела утолщения: сверху — в форме искусно вырезанной человечьей головы, снизу — в форме головы зверя с клыками и рылом. Саман даже не позабыл просверлить миниатюрные ноздри — как будто для дыхания. Оба лика были одноглазы. Единственный глаз у каждого из них изображала медная бляшка, вставленная плотно в точеное углубление. Поперечная перекладина, распиравшая обечайку изнутри, представляла собой витой железный прут слегка дугообразной формы. Снаружи бубен в нижней своей части был украшен вырезанной из кожи латкой, напоминавшей бегущего вепря. Кожаный вепрь был пропитан красителем бурого цвета и растительного происхождения.

Примерно такую опись бубна составил автор «Созидателя», отмечая, что после поимки Самана сей бубен с колотушкой долго еще украшал панельную стену в библиотеке Вацлава Димитриевича и с раннего детства привлекал внимание Белявского-младшего. Подивиться на него заезживали помещики, кому не лень, даже из соседнего уезда. «Настоящая реликвия, — отметил автор „Созидателя“, — до сей поры занимает почетное место в коллекции благородного семейства Белявских, только нежнейшая супруга моя попросила запереть бубен в ларце, где также в отличном порядке содержатся и другие первобытные штуки, дабы не смущал он ее зловещим своим видом и не наводил на грустные мысли».

Итак, рассмотрев всесторонне музыкальный инструмент кузнеца, Созидатель похвалил его снисходительно и наказал Саману выковать бронзовый флюгер для украшения бельведера и узнавания направлений ветров. Саман же упал на колени и облобызал барину руку, что расценить можно было как благодарность за споспешествование или, по меньшей мере, немешание ему в исправлении ритуалов своего варварского племени.

С тех пор баб и детей, сон которых был чутче, нежели мужиковский, крепкий после страды и хлебной водки, иной раз будил низкий сильный голос бубна, доносившийся от кузницы.

Наступила, согласно утверждению автора, «златая осень». «Покой и мир, — это я запомнил почти дословно, — царили во владениях мудрого Созидателя. Ничто не предвещало явления кошмарного дьявола во всеобличии, но тот явился. Исполинских размеров черный вепрь, какого и прадеды не видывали, обнаружился вдруг в окрестностях Пустырей. Впервые повстречала его компания молодаек, нарезавших среди чащи опят. Точно призрак датского принца Гамлета (видимо, автор или пьесу Шекспира вовсе не читал, а только слышал в общих чертах ее содержание, или читал самый бессовестный ее перевод!), вепрь вышел к ним из тумана, стелившегося над кустарником. С криками, побросав короба и корзины свои, они бросились врассыпную. Которая-то из них споткнулась о корень, и вепрь настиг ее. Проломив ей клыками грудную решетку, он выгрыз у несчастной сердце».

Далее автор, для произведения, как надо полагать, эффекта большей достоверности, обратился непосредственно к воспоминаниям Вацлава Димитриевича. Воссоздавая нужную ему атмосферу, он даже нарочно придал им скупой и «документальный» слог. Здесь я попытаюсь, чтоб не испортить впечатления, прибегнуть к подобию стилизации:

«Вепрь нападал на людей моих уже не только в чаще, ибо в лес на порубку мужики теперь отправлялись вооруженные и непременно толпою. Вепрь осмелел. Он появлялся даже на огородах. Каждый раз тот же способ умерщвления — проломленная грудь и вырванное сердце. В Пустырях моих настал ужас. Ежеутренние и ежевечерние моления в церкви об изгнании нечистой силы результатов не возымели. Уповая на Господа нашего, мы, дворяне, что пи день верхами пускались в розыски. Своры борзых шли по следу вепря, но он оставался неуловим. Точно, что в его шкуре сидел сам враг рода человеческого. Иногда мы его видели издали, но заряды его не достигали, а которые достигали — не причиняли ощутимого вреда. Ловушки на тропах лесных и постоянные караулы на окраинах Пустырей были напрасны. Слуги мои давно показывали на Самана, но я не верил, что он — чародей и супротивник благодетелю своему. Каюсь.

Однажды, уступив настоятельным просьбам родных, я прямо позвал его к себе и велел содеять языческий ритуал по изгнанию вепря из окрестностей. Он обрядился в свое несуразное платье, плясал и бил в бубен. Дворня стояла, разинув рты. Впрочем, приемы его были смехотворны. Решив, что он плут, хотя и славный коваль, я дал ему четвертак и отпустил восвояси.

Шло время. Настала зима. Реляции мои волостному начальству ничего, кроме издевательской отписки, не вызвали. Вахмистр жандармерии Бахтин только прислал с фельдъегерем оскорбительную депешу…»

Автор «Созидателя», повествуя, ссылался на то, что в бумагах Вацлава Димитриевича он лично обнаружил означенное ироническое послание за подписью некоего Бахтина и процитировал его. Смысл послания бы приблизительно таков: «На ваш энергичный доклад о нашествии кабана-оборотня и оказании ему всего возможного противудействия всеми имеющимися средствами, а также настоятельную просьбу выслать подкреплений, срочно командирую в поддержку ополченцам вашим три эскадрона из легкой кавалерии, пехоты два полка и две батареи с обозом. Ежели не хватит кирасир — будут и кирасиры. Честь имею, Бахтин Иннокентий».

«Сказывают, — продолжал далее от имени Созидателя автор, — анекдот сей дошел до губернатора. Он смеялся. Так все и тянулось в Пустырях моих — страх и тоска, — покуда вепрь уже в генваре не опрокинул возок с пьяным капитан-исправником, путешествовавшим в соседское поместье Чигиревых на именины племянницы. Останки исправника таки наделали переполоху, и в Пустыри была отряжена полусотня казаков. Есаул Татарчук, под чьей командой прибыла полусотня, в историю про вепря-оборотня верить не изволил, а рьяно взялся за поиски действительных разбойников. Для начала он велел перепороть всех моих крепостных, не пропустив и дворню. Затем учинил в селе повальный обыск. В кузнице под лежанкой, на которой обыкновенно спал глухонемой, преданный Саману как божеству и готовый пойти за ним хоть в пекло, сыскалась оловянная пуговица с капитанской шинели. Самана с глухонемым взяли в кандалы и под конвоем отослали в острог. Розыск по делу моего кузнеца продолжался до самой весны. Саман, сказывали, отпирался упрямо, но после регулярных побоев стал-таки показывать. В апреле облагодетельствовал визитом Бахтин. Принес извинения, но опять же как-то иронически. Осматривал бубен и мантилью кузнеца. Уликами их не счел. Пояснил нам с Авдотьей Макаровной, что монголец явно безумен и место его в доме скорби. Однако же, учитывая тяжесть содеянных кузнецом преступлений, он будет отправлен в пожизненную каторгу. Кроме того, рассказал, что подлинное его имя — не Саман, а Сакан. Смеялся: Сакан-де показал, что вепрь якобы — его „тын-бура“, что какой-то „кут“ отвернулся от монгольца и „чула“ его болеет. Но „тын-бура“ нагонит Сакана, когда надо, и вернется, когда надо, и Пустыри, а там — уйдет в бубен. Засим Бахтин еще, как человек светский, полюбезничал с женою моей, испробовал вишневой наливки, но от ужина вежливо отказался и отбыл. Что до вепря, то с исчезновением самоеда ни в Пустырях, ни в окрестностях больше его не видели. Знать, и впрямь коим-то образом он был связан с моим кузнецом Саманом. Или Саканом, по утверждению Бахтина».