Всколыхнувший мир - Глеб Голубев

Каждый день он посещал свое собственное «опытное поле» - небольшой, всего в шесть квадратных футов[6], участок, разделенный на две половины. Одна половина аккуратно обрабатывалась, как настоящие поля. К другому участку никто не притрагивался вот уже пятнадцать лет. Дарвина очень увлекали наблюдения над этим «садом сорных растений», как он его прозвал. Он пристально следил за судьбой каждого ростка.

Какие драмы возникали в полной тишине на этом клочке земли! Какая тут шла беспощадная война за место под солнцем, за каждую каплю влаги, каждую крупицу питательных веществ! Все происходило точь-в-точь, как в поэме Эразма Дарвина:

И меж растений царствует война.Деревья, травы - вверх растут задорно,За свет, за воздух борются упорно,А корни их, в земле неся свой труд,За почву и за влажность спор ведут...

В письмах друзьям Дарвин подробно рассказывал о своих открытиях, сделанных на микроскопическом поле, приводил точные цифры - сколько растений взошло весной, сколько погибло оттого, что их заглушили соседи, сколько сожрали нагрянувшие среди лета улитки. («Какая игра сил, определяющих вид растения и количество его на квадратный ярд луга!.. И однако мы часто удивляемся, если какой-нибудь тигр или растение вымрет».) Он много размышлял над тем, как могли заселиться растениями и животными. Зачарованные острова в океане, чтобы потом естественный отбор в борьбе за существование мог создавать из переселенцев новые виды. Вероятно, зародыши живых существ могли перенести с материка морские течения и птицы.

Чтобы проверить это, Дарвин затеял целую серию опытов. Мешочки с семенами разных растений он помещал в соленую воду, похожую на морскую. И, меняя температуру, отсчитывал дни, прикидывая, как далеко за это время могло бы течение унести семена.

Сначала все шло прекрасно. Но потом мешочки стали постепенно погружаться все глубже... («Самое досадное то, что если проклятые семена будут тонуть, то, значит, я понапрасну возился с солением этих неблагодарных тварей!»)

Он пробовал некоторые семена пускать плавать в пруду прямо так, без мешочка. Но и тут ему не повезло: семена съели прожорливые рыбки.

Сначала Дарвин огорчился, а потом подумал: может, природа подсказывает ему еще один путь переноса семян? Рыбок поймают и проглотят чайки или цапли. Они свободно улетают за сотни миль, и вот уже проглоченные ими вместе с рыбками, но не переваренные в желудке семена оказываются на острове. Они там прорастают - все идет прекрасно! («Как вдруг - вот тебе и раз! - рыб стошнило... и они извергли все семена!»)

Значит, надо тщательнее продумать методику исследований. Он мечтал завести оранжерею побольше, чтобы проводить в ней опыты, но для этого не было денег.

День его был строго размерен. Дарвин вставал рано, в шесть часов, и в любую погоду отправлялся на прогулку. Зимой еще только светало, и он норой встречал на тропинках лисиц, возвращавшихся с ночной охоты.

Он знал все птичьи гнезда в округе и, осторожно подобравшись к ним и устроившись в кустах, проверял, как идет жизнь пернатых друзей. Однажды, когда он стоял так неподвижно, ему на спину взобрались несколько любопытных бельчат. Мать, прыгая с ветки на ветку, в сильнейшем испуге звала их громким верещанием, но, видя, что человек не причиняет им вреда, постепенно успокоилась.

Детям очень нравилось, когда отец, вернувшись с прогулки, рассказывал о своих встречах и наблюдениях в лесу. Они узнавали о его возвращении по походке и спешили навстречу. «Ходил он эластичной походкой, громко ударяя по земле палкой, подбитой железом... Дома он нередко ходил медленно и с трудом; особенно днем, когда он уходил наверх, слышно было по тяжелым шагам, как ему трудно подниматься по лестнице. Когда он был заинтересован своей работой, он двигался быстро и легко» (Френсис Дарвин).

После завтрака Дарвин работал часов до двенадцати, если позволяло здоровье. Потом снова прогулка, с обязательным посещением тесной оранжерейки и всех уголков сада.

Во время второй прогулки его сопровождал белый терьер Полли. Только в дождь Полли задерживалась на веранде с забавным выражением отвращения, смешанного со стыдом за свое малодушие. Дарвин стыдил и звал ее, но она не решалась выйти под дождь. И только увидев, что любимый хозяин все-таки уходит гулять один, Полли пускалась за ним вдогонку. Гуляя, Дарвин часто нагибался к собачке и разговаривал, делился возникшими мыслями, причем голос у него, становился удивительно ласковым и нежным.

После второго завтрака - ленча Дарвин интересовался, что происходит в мире: читал газеты, отвечал на письма. Потом отдыхал, обычно слушая, как жена или кто-нибудь из детей читает вслух новый роман, желательно потолще. («Романы много лет служили для меня удивительным отдыхом и развлечением, и я часто благословляю всех беллетристов...»)

Иногда Дарвин отдыхал, прикорнув на диване у себя в кабинете. Вечерами он азартно играл с женой в шашки, по-детски радуясь удаче и огорчаясь каждому проигрышу, или слушал, как она играет на рояле Бетховена и Генделя.

«Отец мой имел дар придавать праздничному отдыху особенную прелесть, которую на себе испытывали все члены семьи.

Огромная затрата сил в рабочие дни утомляла его до крайнего предела его терпения, поэтому, освободившись от занятий, он отдавался развлечению с чисто юношеским пылом и становился очаровательным товарищем во во всех забавах» (Френсис Дарвин).

У Дарвина было много друзей. Как и в юности, он умел находить их и дружить крепко, преданно и верно. Он даже в деревне Даун организовал пользовавшийся большим успехом «Клуб друзей» и тридцать лет без перерыва, до самой смерти, был в нем бессменным казначеем.

И в то же время он никогда не поступался ради дружбы своими принципами - и не только в научных спорах. («Мы всегда дрались беспощадно».)

Посвятив Ляйеллю свой «Дневник изысканий», Дарвин в следующем письме без обиняков пишет, как возмутили его путаные рассуждения друга о рабстве в только что опубликованной книге великого геолога о поездке в Америку.

Ответ Ляйелля, к сожалению, не сохранился. Но он поспешил признать правоту друга и покаяться. Это ясно из другого письма Дарвина, где он выражает удовольствие от того, что их дружба остается неомраченной, - но все же настойчиво напоминает: свои чувства отвращения к рабству Ляйеллю следовало бы выразить не только в письме к нему, но и печатно, публично...