Застава - Сергей Лукьяненко

Еще шаг – и портал растаял перед моими глазами. Сам миг перехода я, как обычно, не почувствовал.

Зато ощутил колючую траву под ногами, десятки запахов – хотя воздух был чистым и свежим, – дуновение ветерка. Солнце садилось за горизонт, вдали плыл сквозь степной океан паровоз с десятком вагонов.

Место я опознал сразу – на наших картах оно было отмечено как четырнадцатая вероятностная точка выхода в нашей зоне ответственности. Не самое частое место, куда открывался портал, но и не двадцать седьмая, куда лишь однажды вынесло Старика, и не теоретически известная двадцать восьмая, где то ли вышел, то ли нет в первый раз Скрипач – увы, он растерялся, долго бродил в поисках людей и потерял ориентировку.

В общем, ничего необычного.

А вот то, что через мгновение у меня на глазах открылся еще один портал, причем всего метрах в двадцати, – это была неслыханная редкость!

Но тот, кто выходил из портала, меня потряс еще больше. Человек был одет в похожий на мой походный костюм, за спиной у него был рюкзак, а на груди болталась на ремне хорошая бельгийская штурмовая винтовка «FN FAL» со складным прикладом. И был этот человек нашим Иваном Иванычем, политкорректно не получившим прозвища «Немой», а теперь, вероятно, обреченным откликаться на звучную фамилию Хмель.

Дело было, конечно, не в том, что я увидел выходящего соратника.

Редко, но бывает.

И не в том, что он вооружился до зубов, – он и раньше порой таскал «Фал» в Центрум, вызывая иронию Старика и жгучую зависть Деда.

С чем только пограничники ни ходят.

Дело было в том, что Хмель пел!

Громко и вполне мелодично!

Рельсы упрямоРежут тайгу,Дерзко и прямо,В зной и пургу! —

горланил Хмель, совершенно увлеченный переходом в Центрум.

Я сам онемел от удивления.

Веселей, ребята!Выпало намСтроить путь железный,А короче – БАМ!Скалы и чащи —Все он пройдет,Наш работящий,Смелый народ!

Уж не знаю, собирался ли Хмель спеть всю песню до конца, хотя свою функцию она уже явно выполнила. Но тут он что-то почувствовал, повернул голову налево, увидел меня – и замолчал.

– Иван Иваныч! – укоризненно сказал я.

Хмель с открытым ртом смотрел на меня. Потом захлопнул челюсть.

– Я все слышал! – подтвердил я. – Ты поешь!

Хмель развел руками – и побрел ко мне. Я достал из пакета белье, торопливо натянул трусы, потом влез в брюки, затянул ремень. Хмель подошел и встал передо мной, смущенный и растерянный.

– Хмель, зачем? – спросил я. – Ну зачем, скажи, ради Бога! К чему были все эти притворства? Зачем ты ходил с блокнотом и карандашом, зачем учил нас понимать жесты?

Лицо Хмеля мучительно исказилось. Он открыл рот – и заговорил:

– Я… з… з… за… заик… ик…

Он замолчал и развел руками.

– Но ты же пел! – сказал я обличающе.

Хмель кивнул. И неожиданно пропел, очень чисто и мелодично:

Нам песня строить и жить помогает,Она как друг и зовет, и ведет!И тот, кто с песней по жизни шагает —Тот никогда и нигде не пропадет!

– Понятно, – сказал я. – Когда говоришь – заикаешься. Когда поешь – все нормально.

Хмель горестно кивнул.

– А не пробовал петь слова? – поинтересовался я, застегивая рубашку. – Просто обычные слова в разговоре…

Хмель улыбнулся.

– Ну да, – согласился я. – Нелепо как-то будет выглядеть… Широка страна, но неродная, мало в ней лесов, полей и рек… Ну-ка стой, товарищ нарушитель, и не смей замысливать побег!

Хмель захохотал в голос.

– Поешь ты здорово, – признал я. – Шикарный голос. У нас, в группе «Угол падения», солист хуже пел. А он был еще из лучших…

У меня есть сердце,А у сердца – песня,А у песни – тайна,Хочешь – отгадай, —

негромко пропел Хмель.

– Понял, – кивнул я. Сел на землю, отряхнул пыль с ног, натянул носки и принялся зашнуровывать кроссовки. – Никому не расскажу. А ты только старые песни поешь? Не современные?

Хмель сморщился. И неожиданно совершенно чисто, видимо на эмоциях, сказал:

– Дерьмо.

– Совершенно согласен, – кивнул я. – Ну ладно. Если захочешь как-нибудь попеть – я не буду против. Потопали на заставу?

Хмель энергично кивнул.

Глава 6

Нельзя сказать, что, когда поезд прибыл в Центрум, я уже не стоял на ногах. Нет, стоял, и вполне так бойко отбивался от Эйжел. И даже несколько раз хорошенько ее зацепил – вся воспитанная в детстве убежденность, что девочек бить нельзя, к тому времени полностью испарилась. Но я прекрасно понимал, что, дерись мы с Эйжел всерьез, – она бы меня просто убила.

А так – обошлось парой синяков и одной ссадиной.

Бой она прекратила сама, после чего улыбнулась и внезапно обняла меня с такой энергией, будто намеревалась после рукопашной устроить урок вольной борьбы.

– Молодьец… Умьница…

От нее очень хорошо пахло – и разгоряченным женским телом, и какими-то незнакомыми жаркими благовониями (слово «духи» все-таки не подходило к одной мощной ноте – не то сандала, не то еще чего-то восточного). Тело, только что бывшее твердым и напряженным, стало мягким и нежным. Это было безумно сексуально – и совершенно не вовремя.

Как это обычно и бывает, к сожалению.

– Эйжел, не приставай к юноше! – сказал Старик.

И опять в его голосе было что-то… личное.

Эйжел рассмеялась, отступая от меня. Взгляд ее был игрив и обещал многое.

– Я подучусь, и мы продолжим, ладно? – сказал я. – В иное время, в ином месте.

– И иные схватки? – уточнила Эйжел, засмеявшись. – Хорьёшо! Замьётано!

– Ты лучше по сторонам-то смотри, – мрачно посоветовал мне Старик. – Как-никак уже по Антарии едем. Крупнейший город этого мира!

Антария впечатляла.

Мне посчастливилось бывать в Париже, даже дважды, пускай и в детстве, с родителями. Был я и в Риме, и в Берлине. Из крупных европейских городов не видел разве что Лондон – но, с другой стороны, он так часто мелькает в фильмах и новостях, что его архитектуру я тоже неплохо представлял.

Так вот, Антария странным образом ухитрялась походить на все эти великие столицы – и быть на них непохожей. Общий стиль домов ожидаемо напоминал что-то из девятнадцатого века – встречалась и неоготика, со шпилями и прочими излишествами, и более простые здания – красный кирпич, широкие окна, из всех украшательств – разве что крыльцо с парой колонн у подъезда. Преобладали здания высотой в пять-шесть этажей, кое-где стояли более высокие, со своими десятью-двенадцатью этажами смотревшиеся как небоскребы. Странность была одна – здания не примыкали друг к другу, как это заведено в европейских городах. Они могли стоять почти соприкасаясь стенами, но в любом случае между ними оставался проход, в который мог бы протиснуться человек. Ну, не слишком полный человек, способный задержать дыхание… От железной дороги здания отделяла от силы пара метров, некоторые окна были открыты, несмотря на валивший от паровоза черный дым, и люди преспокойно поглядывали на наш поезд. На нескольких подоконниках стояли женщины, терпеливо оттирая тряпками сажу, и я обратил внимание, что большинство стекол в домах вдоль железки чистые. Это как же часто надо мыть окна – каждый день? Или хотя бы раз в неделю? Что-то в этом было… ну, почти религиозное – будто вся эта копоть и сажа жителей не раздражали, а были неизменным и привычным спутником нормальной жизни.