Вторжение в Империю - Скотт Вестерфельд

Оксам раздраженно взглянула вверх. Отверстия шириной в миллиметр среагировали на ее взгляд и немного расширились. Она почувствовала тепло солнца на кистях рук, развернула их ладонями вверх, а тыльной стороной ощутила приятный холодок от металлической крышки стола. В этом пятнистом освещении лицо ее главного консультанта казалось покрытым тонкой дырчатой вуалью.

Роджер открыл глаза.

– Война, – сказал он.

По спине у сенатора Нары Оксам побежали мурашки.

– Я просматриваю данные о снижении имперских налогов по всем дальним планетам, – продолжал Роджер Найлз и постучал кончиком пальца по правому виску – так, словно его голова представляла собой карту Империи. – Во всех системах, находящихся на расстоянии до четырех световых лет от риксской границы, экономика развивается на дотационной основе, благодаря Воскрешенному. И вот теперь партия лакеев ввела параллельные меры в области этой поддержки. Все утро они обсуждали этот законопроект – и вот, пожалуйста.

– Это война? А может быть, извечный патронаж? – с сомнением спросила Оксам. Воскрешенный Император и Сенат занимались взиманием налогов отдельно, и их источники доходов были очерчены столь же четко, как линия Рубикона вокруг здания Форума. Но каким бы раздельным ни предполагалось существование Императора и правительства, Партия Верности, верная своему названию, всегда все делала в угоду Императору. А особенно тогда, когда помогала своим избирателям на родных планетах. Позиции Партии Верности были традиционно сильны на дальних планетах и вообще на окраинах Империи, в опасной близости от соседей, представителей иных культур.

– В принципе, я бы сказал, что это обычная милостыня для верноподданных, – отозвался Найлз. – Но ведь регионам, расположенным ближе к ядру галактики и лежащим по другую сторону спирали, этих милостей не достается. Напротив, их просто-таки обирают. За последние двенадцать часов только и вижу, что повышение налогов с авторских гонораров, с титулов и помилований. Даже имперские ссуды на сто лет – и те взыскиваются. Пока денежки, конечно, не помечены, но такими суммами могут ворочать только военные.

– Следовательно, деньги идут на укрепление флота и оборону Внешних Пределов, – проговорила Оксам. Это походило на войну с риксами. Вливание в фонды армии, утешение для регионов, которым грозило нападение врагов.

Найлз склонил голову к плечу – так, словно кто-то шепнул ему на ухо.

– Рабочие фьючерсы на Фатаве сегодня утром упали на три пункта. На три. Видимо, призывают резервистов. Теперь некому даже полы подметать.

Оксам покачала головой. О чем только он думал, Воскрешенный Император? Прошло восемьдесят лет после Вторжения риксов, так зачем же провоцировать их сейчас? Немногочисленные риксы были тем не менее невероятно опасны. Замысловатые технологии, которые они развивали в угоду своим богам – гигантским разумам, превращали риксов в самых смертельных врагов Империи. Больше того: войны с ними всегда приводили к результатам меньше нулевых. С риксов было почти нечего взять. У них и собственных планет, по сути, не было. Они засевали миры своими гигантскими разумами и двигались дальше. Они служили спорами для существ планетарного масштаба, которым поклонялись, и были скорее культом, чем цивилизацией. Но если риксов обижали, они никогда не оставались в долгу.

– Зачем Воскрешенному Императору понадобилась новая война с риксами? – высказала свои мысли вслух Оксам. – Есть какие-то сведения о конкретных диверсиях?

Она мысленно прокляла секретность, царившую в имперском государственном аппарате. В Сенат крайне редко поступали подробные сведения военной разведки. Что же там происходило, в этой далекой тьме? Нара Оксам поежилась, подумав об одном-единственном человеке, которому, вероятно, грозила опасность. Но сразу же отбросила эту мысль.

– Как я уже сказал, все это произошло за последние несколько часов, – сказал Найлз. – Необработанных данных с фронтира за это время у меня нет.

– То ли эти данные в спешке не обработали, то ли империалы скрывают свои планы, – заключила Оксам.

– Что ж, теперь они, как говорится, сбросили покров, – закончил свою мысль Найлз.

Оксам особым образом переплела пальцы. Этот жест вызывал в ее сознании глубокую, непроницаемую тишину. Все утихло – голоса ораторов-солонов, гул поступавших сообщений и жалоб, пульс голосования, гомон болтовни.

«Война, – думала она. – Желчная обитель тиранов. Обитель, где могут порезвиться боги и те, кто желает стать богами». И что самое противное – профессия ее нового возлюбленного.

Уж лучше бы у Воскрешенного Императора была на редкость веская причина для объявления войны.

Сенатор Оксам откинулась на спинку стула и посмотрела Роджеру Найлзу прямо в глаза. Она немного расслабилась и позволила своему сознанию начать строить планы. Ее мысли вертелись вокруг четко очерченных возможностей Сената. Она искала точку опоры, с помощью которой можно было бы изменить курс, намеченный Императором. И как только ощутила прилив холодной уверенности политической власти, так тревога сразу отступила.

– Наш Воскрешенный Отец вряд ли пожелает прислушаться к нашим советам, наше утешение ему тоже вряд ли нужно, – проговорила Оксам. – Но все же попробуем привлечь его внимание.

До тех пор пока Лауренту Заю не исполнилось двенадцать лет, он был, что удивительно, самым высоким из своих одноклассников. Не самым сильным и не самым быстрым. Просто долговязым неуклюжим мальчишкой в мире, где в фигуре ценились ловкость и компактность. Задолго до рождения Лаурента на Ваде избрали губернатором (а потом многократно переизбирали) невысокую, плотного телосложения женщину, которая всегда стояла, сложив руки на груди и широко расставив ноги, – ни дать ни взять, символ стабильности. Когда Лауренту исполнилось семь стандартных лет, он стал молиться Воскрешенному Императору, дабы тот сделал так, чтобы он, Лаурент, перестал расти, однако путь к небу упорно продолжался. К одиннадцати годам уже поздно было просто перестать расти: Лаурент миновал отметку среднего роста для взрослого ваданца. Он умолял Воскрешенное Божество уменьшить его, но киберкомпьютер, обучавший Лаурента биологии, объяснил, что рост вниз с научной точки зрения маловероятен, по крайней мере – в течение ближайших шестидесяти лет. А на Ваде не было принято молиться Воскрешенному Императору об изменении законов природы, ибо это были, в конце концов, и Его законы. Всегда отличавшийся логичностью Лаурент Зай стал просить Императора о единственно возможном решении возникшей проблемы: о том, чтобы Он сделал и его однокашников ростом повыше, чтобы подросли пэры Империи или чтобы произошел какой-нибудь демографический сдвиг, в результате которого Лаурент был бы спасен от участи изгоя.

В том же году во время летнего семестра в школу, где учился Зай, прислали группу учащихся с планеты Крупп-Рейх, отличавшейся низкой силой притяжения. Это были беженцы, изгнанные с родной планеты эпидемией новогерманского гриппа. Долговязые рейхерцы были неуклюжи и сутулы, вечно падали в обмороки и говорили с жутким акцентом. Они выжили и приобрели иммунитет к гриппу, но, конечно, их подвергли санитарной обработке, и бежали они не столько от самого вируса, сколько от последствий эпидемии, выразившихся в чудовищном сокращении количества населения. Но несмотря ни на что, клеймо «заразных» прилипло к ним и не желало отлипать, и к тому же они были такими безобразно высокими.

Зай стал их самым жестоким мучителем. Он достиг вершин в искусстве нападения на рейхерцев сзади – ставил им жесточайшие подножки. Он рисовал на полях церковных молитвенников карикатурные фигурки ростом в целую страницу.

Не один Лаурент вел себя таким образом. Рейхерцев настолько изводили, что через месяц после их появления в школе всех учащихся собрали на футбольном поле у воздушного экрана. На гигантском пространстве экрана (над полем, где Лаурента так часто унижали низкорослые и более ловкие футболисты) ученикам продемонстрировали кадры, снятые во время пандемии на Крупп-Рейхе. Это была чистой воды пропаганда – искусство, которым ваданцы справедливо славились, – рассчитанная на то, чтобы устыдить местных детишек и добиться того, чтобы они перестали измываться над приезжими. Отснятый материал, конечно, подвергся эстетической цензуре: мертвых показывали завуалировано, чтобы не были видны жуткие язвы, вызываемые новогерманским гриппом. Семейные фотографии доэпидемического времени были изменены, чтобы показать, как прогрессировала болезнь. Один за другим члены семейства ретушировались – пока не оставалось всего несколько улыбающихся счастливцев, которым удалось остаться в живых, и их руки обнимали темные призрачные силуэты умерших. Последняя из показанных картин представляла собой серию снимков площади Рейха в Боннбурге, сделанных на протяжении всех воскресений за последние четыре года. Толпы туристов, гуляк, торговцев и обычных пешеходов медленно уменьшались, потом, казалось, количество людей стабилизировалось, а потом резко пошло на убыль. А потом по огромному листу меди прошагала одинокая фигурка. И хотя лишь вверху ничего не было, этот человек в страхе сутулился и втягивал голову в плечи, словно над ним кружила какая-то хищная птица.