Блудные дети - Светлана Замлелова

Липисинова была очень довольна собой. Весь вид её, казалось, говорил: «Ах, как я умна и хороша!»

– Да-а! – протянула бледная дама с алыми губами. – Нам, русским, ещё нужно учиться свободе... Мы все очень зажаты. Все состоим из запретов...

– Ничего удивительного, – заметил Булгаков, – мы же выросли в стране, где личную жизнь привыкли обсуждать на партсобраниях...

– Поэтому мы и не умеем радоваться, не умеем любить, не умеем получать удовольствие, – подхватила чуть не с восторгом Липисинова, – у нас всё превращают в разборку. Столько людей вокруг несчастны только потому, что их приучили считать нормальный, добрый секс чем-то постыдным!.. На самом деле, нужно просто самим научиться решать свои проблемы, а не ждать очередных мессий, которые научат очередным запретам... А у нас, вместо того, чтобы учиться свободе, любят байки как «умом Россию не понять»... Нет, меня просто плющит от этих слов! Я всегда думаю: а чем её ещё понять, чем вообще люди что-нибудь понимают? Задницей, простите, или ещё чем-нибудь? У нас любят свою несостоятельность прикрывать красивыми словами. Если человек боится назвать себя словом, которое заслуживает, значит, он боится о себе правды. А эти пронафталиненные мифы о Святой Руси – это, в принципе, очередной комплекс...

– Ой, слушайте, – вмешалась Одалиска и вся подалась вперёд, – у меня есть тётка... такая... старой закалки. Интеллигентка, да? Она у себя затеяла в квартире ремонт... Наняла рабочих, и рабочие к ней полгода ходили ремонтировать двухкомнатную квартиру!..

Она обвела всех взглядом, точно спрашивая: «Каково?»

– Нет, я говорю, чего тут полгода ремонтировать? Я такую же точно квартиру отделала за две недели. Тоже нашла рабочих, и они у меня за две недели всё закончили... А интеллигентка моя – за полгода... Пол-года!

Тут вошла Алиса – она уходила куда-то в другую комнату, к другим гостям. Войдя, она присела на подлокотник дивана и стала слушать.

– Нет, я не понимаю, – заговорила Двустволка, – почему это в набожной Европе люди могут оставаться свободными, а у нас почему всегда сплошное рабство? Всегда то коммунизм, то патриотизм, то национализм, то антисемитизм, то фанатизм какой-то религиозный... Почему, правда, нельзя просто радоваться?.. По-моему, у нас вечно всё усложняют...

– На самом деле, Наташ, там своего дерьма хватает, – весело ответила Липисинова, – а нам, конечно, сталинизм подгадил...

Они все стали смеяться. Засмеялись Липисинова с Наташей-Двустволкой, засмеялись певец и телеведущий, улыбнулся чайльдгарольдовской улыбкой журналист, улыбнулся весьма даже снисходительно и писатель, Вампир выдавила слабую улыбчонку, наконец, Одалиска, заметив, что все чему-то рады, захохотала своим отрывистым смехом.

Признаться, разговор их не был мне интересен. И хотя Макс делал мне какие-то знаки глазами, очевидно, призывая подключиться, мне всё казалось, что это пустой трёп. А я ждал чего-то особенного, что бы вдохновило меня на философскую теорию. Ведь я даже не знал, с чего мне начать, вот почему мне нужен был хотя бы кончик интересной мысли.

– Радость, – начал снова писатель, обращаясь ко всем по очереди, – это инерция свободы, вырвавшейся из-под прессинга запрета. Свобода имманентна бытию. Бытие определяет сознание. Сознание тянется к радости. Мы вполне сознательно пытаемся сбросить с себя цепи запретов. Это – улыбка вечности...

– На самом деле, – перебила его Липисинова, которой, как мне показалось, не нравилось, что писатель пытается пробиться в центр внимания. Тем более что право находиться в этом центре после столкновения с Осипом Геннадьевичем, бесспорно, принадлежало ей, Липисиновой.

– На самом деле, я за то, чтобы каждый делал, что хотел и не мешал другим делать то же.

– Совершенно верно, – заметил Булгаков, присевший на подлокотник кресла, в котором сидела Наташа-Двустволка. Наташа убрала с подлокотника свою обнажённую по локоть белую руку и, переглянувшись с дамами на диване, засветилась улыбкой довольной, кокетливой и таинственной одновременно. Дамы с дивана ответили ей такими же сдержанными и загадочными улыбками.

– Совершенно верно. Люди эти, – он кивнул куда-то в пространство, – рвутся сегодня в идеологи. Вчера ещё ссылались на Маркса, сегодня – на Святых Отцов. Не понимают только, что ничего у них не выйдет... Наш тугодумный народ, кажется, наконец понял, что абсолютных истин не бывает. Абсолютные истины только ограничивают свободу мысли... А для свободы нужна не вера, а уверенность...

– Уверенность в чём? – выпалил я и сам испугался.

Они все уставились на меня с таким изумлением, точно и не предполагали во мне способности говорить. Это изумление рассмешило и раззадорило меня. Я почувствовал себя тореадором.

– Уверенность в законе, – медленно, словно оценивая, достоин ли я вообще ответа, проговорил Булгаков.

– Стало быть, вы полагаете свободу в законопослушании? – спросил я...

Уже в начале своего рассказа я говорил, что теория моя формировалась во мне постепенно. Скажу больше: она формировалась сама по себе, без участия моего сознания. И до того самого дня я понятия не имел о ней. Но как только я огласил «новейшую философскую теорию», я немедленно понял одну очень странную вещь: не думая определённо, я давно уже держался именно этого мнения. Макс угадал, я действительно, в каком-то смысле, оказался автором философской доктрины. В какой-то момент я вдруг точно проснулся: теория моя робко, но неотвратимо как птенец, пробивалась из каких-то потаённых глубин наружу...

Они все с любопытством меня рассматривали. Наташа-Двустволка, к креслу которой я стоял довольно близко, даже переменила позу, чтобы удобнее было рассматривать. Одалиска потянулась к Алисе, сидевшей возле неё на подлокотнике, и что-то шепнула ей. Алиса, наклонившись, выслушала, что-то тихо ответила, и Одалиска понесла её слова к Липисиновой.

– Свободный человек живёт по принципу «всё, что не запрещено – дозволено», – так же медленно и лениво проговорил Булгаков.

– Тогда никакой нет разницы между тоталитарным совком и либеральной Европой, – объявил я. – В совке тоже требовалось исполнять законы, и всё, что не запрещалось законами, дозволялось.

– В совке были другие законы, – зевнул Булгаков.

– Они везде разные... Нет стран с одинаковыми законами... И у каждой страны полно своих запретительных законов...

– На самом деле, юноша, – вмешалась опять Липисинова, – всё дело только в одном. В совке знать не хотели декларацию прав человека. А в декларации прав человека написано, что каждый человек свободен иметь любые взгляды и наклонности, какими бы специфическими они ни были...

– Ну, во-первых, – обратился я к Липисиновой, – взгляды и наклонности могут быть настолько специфическими, что их носитель нет-нет, да и нарушит закон. А во-вторых, насколько я понял, вы же не признаёте абсолютных ценностей, тогда откуда такое доверие декларации прав человека и судебным инстанциям?.. Декларация прав человека выдумана человеком. Она не существует сама по себе. Сегодня в ней записано одно, завтра, возможно, другое. И, может быть, совершенно противоположное нынешнему... Как можно быть уверенным в такой фикции?! Абсурд! Отрицая одну религию, вы создаёте себе новую. Выходит, что ваш бог – декларация прав человека и закон? Значит, им вы служите, им и поклоняетесь... Они да ещё доллар – вот ваша троица!..

Меня несло. Я, даже если бы и захотел, уже не смог бы остановиться. Булгаков со своей зевотой, Липисинова с «юношей» – о! я запомнил ей этого «юношу»! – подстегнули меня как плетьми. И я понёсся.

Они слушали меня кто с удивлением, кто с опаской, кто с насмешкой, но все с интересом. Писатель, облокотившись о спинку кресла дамы-Вампира, внимательно следил за мной, прищурившись. «Именно так и должен смотреть писатель», – подумалось мне. Макс был в восторге. Мне всё казалось, что он зажат и боится. Боится, что ничего у нас не выйдет и что мы будем посрамлены. Но когда я заговорил да ещё с таким воодушевлением, у него, видно, гора с плеч упала. Исчез страх, исчезла зажатость – Макс снова сделался самим собой.

– Я никогда не соглашусь с тем, что человек, полагающий свою свободу в послушании закону может называться свободным. Уж если быть законопослушным, то перед любым законом, а уж если быть свободным, то без ограничений... Ведь закон изменчив. А если ваша мораль – закон, стало быть, и мораль изменчива, но изменчива по прихоти того, кто принимает закон. А зачем, спрашиваю я вас, зачем мне ждать позволения поменять мораль? Разве свободному человеку нужно чьё-то позволение?.. Абсурд! Свободный человек на то и свободный, чтобы всё решать самому. И если нет абсолютной морали, свободный человек сам для себя избирает мораль. Вот вы... все вы, например, избрали своей моралью закон. И не хотите признать, что тем самым вы добровольно позволили законотворцу ограничить вашу свободу!..