Молли - Ненси Джонс

Мама умерла. Он сказал, что она умерла от пищевого отравления: съела испорченный картофельный салат, который оставила на кухонном столе. А я думаю, это он отравил ее.

Он причинил мне ужасную боль, я думала, что рассыплюсь на миллион кусков.

К тому же у меня кровотечение, вроде месячных. Он только глаза вытаращил, когда я заставила его остановиться возле аптеки и купить мне гигиенические прокладки. Я еле-еле хожу.

О дневник, что со мной теперь будет? Ты помнишь, как Бетси и я помогали папе ловить бабочек? Кажется, что это было так давно – в другой жизни.

Воскресенье, 17 августа 1947 года

Я сегодня спросила у Дика про похороны.

– Почему ты не прислал за мной? Мне следовало бы быть там.

– Не хотелось травмировать тебя, моя дорогая Молли. Ты ведь уже потеряла брата и отца. – Он уставился на дождь за окном. Дворники машины двигались взад и вперед, словно спинка кровати, которая прошлой ночью так же ритмично стукалась о стену.

– Да прекрати, – сказала я. – Прекрати, – я зажала уши ладонями. – Ты врешь.

– Моя меланхолическая Молли, не впадай в неистовство, – сказал он и, отняв одну руку от руля, обнял меня за плечи.

– Отстань! Не прикасайся ко мне. Оставь меня в покое. Я тебя ненавижу.

На ночь он взял комнату с двумя разными кроватями. Но потом, дневник, уже ночью, я осторожно перебралась к нему.

Я не знаю, что мне делать. Бедная мама была права – мне следовало родиться мальчиком.

Понедельник, 18 августа 1947 года

О дневник! Я все думаю и думаю о маме. Дик не пролил ни единой слезы. Все, о чем он думает, это… ну, ты знаешь, что. Я уверена, что он убил маму.

И виновата в этом я!

Ой, мамочка, только подумать, как я тебя обманывала, как мы тебя обманывали. Как он ходил вокруг меня, когда ты не видела. «Ну разве она не смешна?» – говорили его глаза. «Ну разве не смешные планы она строит?» – говорила его улыбка. «Как ужасен ее французский!» – говорили его изогнутые брови.

А я отвечала: «Да, да, ужасно», – и глаза мои смеялись. «О да, – говорили мои бедра, когда я танцевала по комнате, – она просто дура». «Да», – говорила я, украдкой беря его за руку в. кино. О, мама, я была виновата во всем, в чем ты меня винила, и даже больше. Нахалка и эгоистка, бесстыдница.

Ну что ж, я за это заплатила, мама, и ты, увы, тоже.

Он говорит, oн не сделал ничего такого, о чем я не просила бы его. Я ненавижу его. Дневник, слишком ужасно думать о том, что он мог пойти на это, зная, что мама уже мертва. И он стонал от удовольствия, дневник, он стонал!

Сначала меня словно заморозило, потом я чувствовала, что не могу больше дышать. Он словно был везде – его руки, его рот, его… Хотела бы я быть змеей – можно было бы сбросить кожу, выползти из дома и оставить все позади… У папы в лаборатории была замечательная змеиная кожа, вся в каком-то порошке и совершенно сухая.

Я бы хотела этого, очень хотела. Мне некого винить, кроме себя, я мерзкая, отвратительная девчонка.

ОН (я не хочу называть его по имени) притворяется, что у меня просто месячные. Что я выросла. Что все просто прекрасно. Нормально. Я здорова. «Просто такое время, когда ты должна побыть одна «, – это его собственные слова.

– Ты стала настоящей леди, – сказал он в субботу утром, когда я пожаловалась, что у меня идет кровь.

– Нет, не стала, и ты прекрасно это знаешь. Ты подонок.

Он купил мне шоколада и новые платья, кольцо с настоящим рубином, которое я отказалась надеть (платья, которые он мне купил, я просто швырнула на пол в комнате сегодня утром. Надо было выбросить их в окно!), и всякого другого барахла.

Ужасно жарко. Мне приходится закрывать шею шарфом – у меня там ужасный кровоподтек – и я думала, что он меня просто задушит! В машине он все пытался притянуть меня поближе к себе, а однажды попытался остановиться.

– Нет, – сказала я. – Нет. – И нажала на клаксон.

– У тебя ужасные манеры, – заявил он, когда мы снова выехали на дорогу. – Ну, поцелуй же своего папку.

– Ты не мой папа, – завопила я. – Убери свои грязные руки, ты, дерьмо! – и я отодвинулась так далеко, как могла, поближе к пассажирской двери. Можно было бы открыть ее и выкатиться вон, как делают в кино. Мне следовало обо всем рассказать сегодня в гостинице мужчине, который выписывал нам счет; он так смотрел на меня, что мне показалось, он все понял.

Этот извращенец (не буду называть его отцом!) берет меня с собой в свое проклятое рекламное турне. И подумать только – когда-то я говорила, что сделала бы все – лишь бы поехать с ним!

Наверное, любителям книг по всему свету было бы интересно узнать, что их любимый автор – просто отвратительный старик. Он строит такие планы – хочет удочерить меня, когда закончится турне. Конечно, это хорошо для продажи еще нескольких книг, sans doute! [8]

– Ты моя падчерица, – сказал он мне сегодня утром, рассматривая в зеркале свои манжеты. – Я отвечаю за твое образование и вообще.

– Хватит молоть чепуху, ты, дерьмо, – сказала я. – Ты думаешь, что ты выиграл, по ты ошибаешься. Подожди!

Позже.

Я попыталась позвонить Крисси из аэропорта, но он меня застукал. Он сказал, что если кто-то о чем-то узнает, все попадет в газеты, и всем станет известно, какая я лживая и ужасная девочка.

– Не могу же я допустить, чтобы все узнали, какая ты патологическая лгунья, моя дорогая. Представь себе, как станут читатели относиться ко мне. Вдовец, обеспокоенный поведением своей невоспитанной падчерицы! Не слишком красивая история, это уж точно.

Сегодня мы где-то в Скалистых горах. Темно, ничего не видно. Дик за обедом изображал преданного отца, расстелил пальто у нас на коленях, а потом взял мою руку и засунул себе в ширинку. Я крепко сжала кое-что, и oн тут же отпустил меня. Ха! А что oн мог сделать? Как раз подойти официантка, предложить мне еще коки.

Дик так чувствителен к этому – всегда ищет, кого бы очаровать. Он улыбнулся официантке и снова взял мою руку. Ну что ж, если он хочет, чтобы в его рекламной поездке я стала чем-то вроде талисмана, ему придется хорошо за это заплатить.

Когда я в первый раз прочитала о том, что этот человек изнасиловал Молли, я не думала об этом в таком ключе. У меня не было слов, мыслей, чтобы описать случившееся с ней. Мне казалось, что что-то огромное и голодное повисло в воздухе, и Молли пожирала это что-то, задыхаясь в светлом вихре желания.

Я ничего не сказала своим родителям – ни сразу, ни потом – о содержании дневников. Каждую ночь мне словно являлась тень ее отчима, пожирающего ее, позорящего все ее естество.

Той весной Бобби Бейкер пригласил меня на прогулку. В апреле я снова начала учиться в школе, но очень быстро уставала. На занятиях по физкультуре я сидела в зале и играла в шашки с Эдир Хэрмон, которая сломала ногу, а Нелли и другие девочки бегали, прыгали и кричали на поле. В воздухе пахло зеленью и весной, но у меня очень болели ноги. Мускулы мои атрофировались после долгих месяцев, проведенных в постели. Иногда, когда я шла, мое тело словно отставало от меня, и тогда я падала на землю.

Но, несмотря на это, доктор Уилсон разрешил мне пойти на прогулку с Бобби, хотя мне нельзя было танцевать, а вернуться домой я должна была не позднее одиннадцати.

Когда Бобби пришел за мной, мама помогла мне приколоть к корсажу платья розовые и желтые бутоны роз, которые он принес. Я была тронута: он помнил, что платье у меня было лимонного цвета. Мы сели в машину его отца, и он повез меня к школе, проявляя постоянную заботу о том, чтобы мне было удобно: очень плавно тормозил у дорожных знаков «стоп», медленно нажимал на педаль газа и так же медленно отпускал сцепление. Я была благодарна за такое внимание, потому что совершенно растерялась и не знала, что сказать: он выглядел так торжественно в своем взятом напрокат фраке, так не походил на других ребят, с которыми я столько раз играла в баскетбол.

Спортивный зал школы был украшен картинками с изображениями Парижа, Эйфелевой башни, Триумфальной арки, Елисейских полей. Мы сидели в «бистро» и пили имбирное пиво, а пары кружились вокруг нас под «Не давай звездам проникнуть в твои глаза». Когда оркестр заиграл песню из «Мулен-Руж», «Где твое сердце?», Бобби взял меня за руку и вывел на танцплощадку.