Две повести о любви - Эрих Хакль

Тут я рассвирепела. Если уж ты лезешь на рожон, то, пожалуйста, один. Делай то, что считаешь нужным. Это твоя жизнь. Но оставь мальчика и мою сестру здесь. А он мне в ответ: это моя семья. Мы одно целое. Больше у меня никого нет. Я буду заботиться о них.

— Они останутся!

— Они поедут со мной!

Потом он говорит: Маргарита, решайся. Либо твоя сестра, либо я.

Вот как все было. Он вышвырнул меня. Ясное дело, я опровергала его доводы. Маргарита уже колебалась. Он это заметил и пришел в ярость. Позже сестра как-то призналась мне: ты была права, Марина. Мне надо было слушаться тебя.

Он был одержим идеей освободить Австрию от фашизма. Я это прекрасно понимала. Но почему не поехать одному, на разведку? Если бы с ним ничего не случилось, он мог бы выписать Маргариту. Тогда многого удалось бы избежать. Это твоя вина, Руди, при том, что ты для меня значишь. Ты сошел тогда с ума. Если у тебя есть ребенок, нужно продумывать и взвешивать каждый свой шаг. На первом месте ребенок, я считаю. Я так им и сказала: вы что, рехнулись, крошке ведь всего три месяца. Я была готова задушить его, чтобы спасти Маргу и малыша. При этом я любила Руди, очень даже любила. Но тогда меня охватила бешеная ярость из-за малыша, в первую очередь именно из-за ребенка. Потому что сестра была молодой, здоровой, сильной, а малютка Эди? Бедная козявочка. Только на свет появился.

Тебя, конечно, тоже спрашивали: а что говорит Руди? Он ведь должен знать, что делает. И чего все-таки хочет партия? Она в самом деле решила, что мы должны поехать? И ты высказала свое собственное мнение: гораздо умнее уехать в Германию, чем подыхать здесь, во Франции. Пусть это опасно и неопределенно, но мы хотя бы выберемся из этого дерьма. Так уж плохо там не должно быть, все-таки родина есть родина. Мы же домой едем! Вот как просто.

Расставаясь, мы опять помирились. Руди обнял меня. Я поцеловала маленького Эди, потом сестру. У них было отдельное купе. Малыша они положили в багажную сетку. Когда поезд тронулся, они высунулись из окна, смеющиеся, словно ехали навстречу своему счастью.

Было душное июльское утро сорок первого. Днем собралась гроза.

Мертвых и их покой тревожит мысль об их, возможно, напрасной смерти. Ты знаешь эту фразу. Она часто приходит мне в голову. Я ни в чем не раскаиваюсь, ну, может, совсем немножко. Правда, я допускаю, что был чересчур неистовым. Не то чтобы я верил, что могу убежать от времени. Я уже и тогда знал, что это безнадежно, оно догонит тебя. Не верил я и в то, что любовь спасет меня от него. Любовь и время привязаны друг к другу, или же они непримиримые враги, одно не может существовать без другого. Я страстно верю во время, в мою роль свидетеля времени, так же, как когда-то всей душой верил в нашу любовь. Да и почему мне было сомневаться в ней? Но время всегда оказывается сильнее любви. С этой фразой я тоже, тревожимый бессмысленностью своей смерти, не хочу мириться. Посмотри на меня. Я улыбаюсь. На мне тонкие полосатые штаны арестанта. Еще на мне вышитая розами свадебная рубашка. Время как любовь. Больше ничего не видно.

Свадьба в Аушвице? Между заключенным и женщиной с воли? С букетом для невесты и свадебным маршем? Кто рассказал тебе такие небылицы?

…Я слышал об этом много лет спустя. Даже не слышал, а читал. Где, сейчас уже не помню.

…Нацисты этого никогда бы не допустили. А если и допустили бы, то только чтобы позабавиться. Чтобы посмеяться над беднягой. Как когда они привозили назад пойманных беглецов, посадив их в телегу с решетчатыми боковыми стенками и повесив табличку на грудь: «Я снова здесь!», а капелла из заключенных должна была играть детскую песенку «Птичка прилетела…».

…Почему бы и нет? В аду все возможно, даже небеса.

…Исключено. Хотя в лагере и существовал загс, но он занимался только регистрацией умерших.

…У каждого загса три функции: запись рождений, запись свадеб, запись случаев смерти.

…Я не могу себе представить, чтобы было разрешено обычное бракосочетание. Если только для успокоения общественного мнения, чтобы нацисты могли бить себя в грудь: смотрите, как хорошо живется нашим заключенным. Слухи о массовом уничтожении — это чудовищная пропаганда наших врагов. Но в сорок четвертом никто уже не был заинтересован в эффекте такого события — убийцы давно примирились со своей дурной славой, попутчики — со своей нечистой совестью, а противники — с собственным бессилием.

…Минутку! Пропагандистский фильм про Терезиенштадт[33] тоже был снят только в сорок четвертом, осенью сорок четвертого. Почему бы не быть свадьбе в Аушвице?

…Гёсс был снят с поста коменданта лагеря в ноябре сорок третьего. Его преемник Либегеншель пытался смягчить террор. Он покончил с беспрепятственной властью уголовных капо[34]. Впервые старшим по лагерю был назначен заключенный с красным треугольником[35], то есть политический. Либегеншель амнистировал наказанных карцером. Он приказал снести стоячие карцеры и «черную стену» расстрела. Вообще отменил высшую меру Запретил избиение во время допросов. Он также возражал против произвола провокаторов нацистских «политотделов». Вероятно, разрешение этого бракосочетания — его заслуга. Или нет?

…Наверное, у отца жениха были хорошие связи в Берлине, вплоть до Гиммлера. Так?

…Невеста была испанкой. Можно предположить, что Франко как союзник Гитлера покровительствовал этой свадьбе. Тоже нет?

…Эсэсовцы постепенно осознавали, что война проиграна. Некоторые из них становились чертовски вежливыми. Они начинали собирать очки. Свадьба была увесистым очком в их пользу. Или, скажете, нет?

…Мы не должны исходить из того, что нацисты действовали логично. Логичное мышление было им чуждо. Решение о жизни или смерти принималось абсолютно произвольно. Я, например, был осужден за подготовку покушения на государственную измену, но не казнен. В то же самое время других сразу тащили под нож гильотины за абсолютно безобидные провинности. В лагере было то же самое. Девятьсот девяносто девять человек убивали, а тысячный выходил сухим из воды, отделавшись синяками. Не будем пытаться усмотреть в каждом разрешении, в каждом чрезвычайном распоряжении и в каждом чихе кого-то из нацистов некий умысел. Свадьба состоялась. И это факт.

Точно известно лишь то, что сразу по прибытии во Вьерзон, еще на платформе, их разлучили. Тайная военная полиция увела его, а Марге пришлось ехать с Эди дальше в Германию. Быть может, им еще разрешили попрощаться друг с другом. Не думаю, что, расставаясь, они пролили много слез. Для слез нужно время, а у них было не более тридцати секунд. К тому же он надеялся вскоре увидеть ее снова. Ему и в голову не могло прийти, что, не успев начаться, история получит такой печальный конец. Было бы неправдой сказать, что полицейские кричали или тем более били их. Вероятно, они были даже вежливы. Тем не менее Марга была глубоко напугана. Куда они уводят тебя, Руди, должно быть, воскликнула она. Что с нами будет? Почему они разделяют нас? Как мы будем без тебя? Не бойся, наверное, ответил он. Хорошенько заботься об Эди. И никогда не забывай говорить, что мы женаты. Это важно! Не грусти, все займет лишь несколько дней. Я люблю тебя.

Я тоже люблю тебя.

В последний раз она видела его, когда он переходил пути в сопровождении двух немецких полицейских. Он обернулся и поднял руку. Она помахала в ответ. И слегка отклонилась в сторону, чтобы он мог еще раз увидеть Эди, которого она прижимала к своей груди.

Это было 31 июля 1941 года. Через две недели Руди посадили в Дижонскую тюрьму. Он записал это в свой блокнот: прибытие в Дижон, 15.VIII, 16.30. Но что происходило с ним эти две недели и что было потом?

Вполне возможно, что еще в тот же вечер или на следующий день его доставили в Бурж, где он мог просидеть две недели в тюрьме или в казарме вместе с другими интербригадовцами. Потому что в его блокноте отмечено и это: отъезд из Буржа, 12.VIII, 12 час. Молодые новобранцы, несшие караул, скорее всего, обходились с ним корректно и тайком расспрашивали о его испанских впечатлениях. Только один фельдфебель наорал на него, заставил встать по стойке «смирно» и обругал жидовским холуем, большевиком и коммунаром. Собака лает, но не кусает, возможно, подумал он. Один раз он справился о Марге. За семейные дела вермахт не отвечает, мог быть ответ. А кто отвечает? Иностранный отдел партии. Где? В Париже. И эта запись есть в его блокноте: 7.VIII.41. Ин. отд. NSDAP[36]: Париж, 15, рю Божон. Камеры постепенно заполнялись другими желающими вернуться на родину, а кроме того, ворами, спекулянтами, схваченными иностранными легионерами, подрывниками военной мощи рейха, дезертирами, саботажниками. Однажды утром их, вероятно, погнали на вокзал и на запасном пути, отгородив от гражданских, затолкали в вагон. Похоже, Руди повезло, он одним из первых вскарабкался в товарный вагон и занял место возле зарешеченного оконца с видом на оккупированную страну. В начале вагона, за перегородкой, вероятно, сидел конвой, солдаты играли в скат и накачивались вином. Поезд шел очень медленно, то и дело останавливался, один раз их вагон даже отцепили, и им пришлось целый день прождать на сортировочной станции, в жаре и вонище, им не разрешили даже опорожнить парашу, куда они справляли свою нужду. И только через три дня они прибыли в Дижон. А из Дижона его, скорей всего с частыми остановками в немецких тюрьмах, доставили в Вену.