Кровавые сны - Станислав Блейк

— Версия насчет того, что тварей увезли по реке, никому не кажется правдоподобной? — поинтересовался он.

— Я склоняюсь к правоте нашего нового слуги, — Кунц небрежно кивнул в сторону оборотня. — Эти то ли львы, то ли леопарды, то ли тигры, нашли укрытие в Антверпене. Вопрос, волнующий меня: каким образом они проникли туда впервые? Если у них там давнее логово, а, судя по тому, что следы идут ровной цепочкой, твари уверенны в своем маршруте, то почему до сего дня не было сведений ни о едином нападении на человека, ни даже на домашнюю скотину?

— Неужели, святой отец, со времени уничтожения моих родичей кровь более не лилась во Фландрии и Брабанте? — не удержался от горького сарказма Иоханн. — Никого не прирезали, не вздернули, не сожгли?

Маноло и один из стражников с зажженными факелами уже показались в нескольких десятках туазов, инквизиторы и оборотень, не дожидаясь, пока они приблизятся, двинулись туда, где в снежной темноте едва различима была кирпичная монастырская ограда.

— Ты не самое глупое творение, Иоханн, — сказал Кунц Гакке, — но все-таки ты творение врага рода человеческого, потому что не способен понять глубину замысла, воплощаемого нами. Не способен поверить в очищение, искупление и вечную жизнь на небесах.

Грубое лицо инквизитора вдруг расплылось в какой-то детской наивной улыбке, он на миг вспомнил снежный рождественский вечер в Германии своего детства, может быть, один из немногих, когда он сытым засыпал с такой же улыбкой на лице в доминиканском дормитории. Маленький Кунц тогда умел смеяться совсем по-другому, чем делал это сейчас. Он слепил большую снежку и бросил ее в спину Маноло. Баск недоуменно обернулся, потом в свою очередь нагнулся и запустил в инквизитора целую снежную бомбу — в горах его родины дети зимами игрались точно так же.

Отец Бертрам, присоединившийся к игре, перестал обращать внимание на оборотня и не видел, как тот отступил в тень, и в широком горле его клокочет звериная ненависть.

— Что с тобой происходит, Феликс? — Амброзия ван Бролин с удивлением и возмущением, упершись кулаками в бока, наблюдала за сыном, который стоял перед дорогим венецианским зеркалом и поправлял манжеты надетой на нем бархатной курточки.

— Прости, матушка, — равнодушно сказал сын. — Я вынужден был проучить мерзавца, и пусть скажет спасибо, что он еще легко отделался.

— Он мог погибнуть, если бы ты выпустил его! — зарычала Амброзия.

— Но я же не выпустил, — холодно сказал Феликс. — А он даже не поблагодарил меня за милость, побежал жаловаться к мейстеру Вердонку.

— Ты оказал ему милость? Подвесив над лестничным пролетом? — ярость Амброзии нарастала. — Ты вправе распоряжаться дарованной Всевышним жизнью человека? Ты кем себя вообразил?

В дверь раздался робкий стук. На пороге комнаты Феликса стоял маленький Габри, сын новгородского купца Симона, живший теперь вместе с ван Бролинами и посещавший ту же латинскую школу, что и Феликс.

— Простите меня, госпожа Амброзия, — сказал семилетний мальчик, — но Феликс заступался за меня. Накажите не его, а меня, послужившего причиной этому прискорбному происшествию.

— Младший де ла Порт, сын того поганого Йоханна-глиппера, который ведает налогами и заседает в Кровавом совете. — Вздохнул Феликс. — Неужели, матушка, такой негодяй заслуживает твоего сочувствия?

— А ты считаешь, что будет справедливым наказать сына за грехи его отца, которых ты вдобавок не можешь доказать?

Феликс, наконец-то удовлетворенный своим видом в зеркале, отошел к столу, на котором лежали его латинские книги и учебники по арифметике, выдвинул стул с высокой спинкой и развернул его к матери.

— Присаживайся, матушка, — сказал Феликс, галантным жестом указывая на стул, — в ногах правды нет. А ты, Габри, сходи-ка вниз, к слугам, пусть нальют нам с тобой молока. Возможно, ты еще не слышал, но в наших краях говорят, что каждая селедка висит на собственных жабрах, имея в виду, что каждый сам отвечает за свои поступки. Иди, друг.

Когда Габриэль закрыл за собой дверь, а вдова ван Бролин так и не заняла предлагаемого ей места на стуле, Феликс пожал плечами и уселся на него сам.

— Ты хоть представляешь, где ты живешь? — с досадой произнесла Амброзия. — Сколько опасностей нас окружает? Как дешева нынче жизнь?

— Уж не благодаря ли тому Кровавому совету, чьих родственников ты так благородно выгораживаешь?

— Замолкни, наконец! — Амброзия коротко хлестнула сына ладонью по губам. — Сил нет выдерживать твою глупость и самонадеянность. Ты меня пугаешь. Ты ведешь себя нарочно таким образом, чтобы привлекать к нам ненужное внимание? Дерешься, унижаешь других ребят, совершенно не стараешься в учебе, только заставляешь меня покупать новые наряды из бархата, с золотым шитьем и кружевами, да крутишься в них перед зеркалом, будто ты девочка!

Поскольку обиженный Феликс хранил молчание, его мать продолжала:

— Нашими врагами может оказаться каждый: сосед, слуга, посетитель кофейни, случайный прохожий на улице. Кроме Кровавого Совета, шпионы есть и у Святой Инквизиции, и у командира испанского гарнизона Антверпена. Возможно, мы вчера наследили на этом проклятом снегу и привлекли чье-то внимание. А сегодня приехал с вестями Фредрик…

— «Эразмус» вернулся? — Феликс мгновенно забыл о том, что мать нанесла ему обиду. — Что же ты молчишь? Почему я его не видел?

— Он должен был возвращаться на разгрузку. «Эразмус» встал у северных доков, Фредрик говорит, что «Меркурий» был атакован португальцем и еле дотянул до Бристоля. Там, в Англии, его пока пришлось оставить, и Виллем находится при корабле. Погибли четверо из экипажа, еще шестеро ранены. Фредрик передает, что Виллем не хочет более рисковать. Он настаивает на обмене наших двух стареньких и потрепанных кораблей на новейшее судно с восемнадцатью пушками, способное управиться при удачном стечении обстоятельств с любым вражеским кораблем, или, в крайнем случае, удрать от него.

Габри с кувшином подогретого молока застыл на пороге комнаты.

— Когда я еще немного подрасту, на каком корабле будет плавать сам Виллем? — с подозрением спросил Феликс. — Ведь он со временем не захочет оставаться в моих помощниках. — Жестом подозвал Габри, взял у него кувшин и, запрокинув голову, сделал несколько глотков. — Спасибо, — улыбнулся другу, вернул ему кувшин. — Отправляйся-ка спать, Габри.

— А можно, я еще немного послушаю про корабли? — спросил сын торговца пушниной.

— Вот, — кивнул Феликс, — Габри тоже хочет со временем стать капитаном. Он сам сказал.

— Габри успевает в учебе лучше тебя, — мать не упустила возможности пустить шпильку Феликсу. — Не исключено, что ему откроются возможности гораздо более широкие, чем рисковать погибнуть в шторме, или удирать от пушек португальских каперов.

— Нет ли новостей об отце? — спросил Габри, по нескольку раз в неделю задававший этот вопрос.

— Никаких, — сказала Амброзия. — Положись на волю Всевышнего, да хорошенько помолись перед сном.

Понятливый отрок пожелал спокойной ночи ван Бролинам и удалился в свою маленькую уютную спальню, где его ждал спрятанный под подушку томик Вергилия, выпущенный в типографии Кристофера Плантена. Каждый вечер, когда все засыпали, купеческий сын погружался при свете свечи в жизнь античных героев, находя в этом мало кому понятное наслаждение. Когда шаги Габри по деревянным доскам затихли, и закрылась дверь, Амброзия, прислушавшись к тишине в коридоре, сказала:

— Не хотела волновать его. Фредерик, побывав во Флиссингене, узнал, что маленькая сестра Габри видела во сне горящего отца. Она так плакала и кричала, что совершенно расхворалась, и сейчас лежит в лихорадке.

Феликс относился с неприязнью к мелкой Мирославе, получившей имя Мария при католическом крещении в прошлом году. Он давно уже не видел ее, но все никак не мог забыть злосчастную лужицу на лестнице флиссингенского дома. Поэтому сейчас он поморщился, выражая сомнение:

— Стоит ли обращать внимание на сны мелкой визгливой дурочки?

— Я бы тоже не придавала этому слишком большое значение, только ведь Симона нет уже второй год. Не тот он человек, чтобы вот так взять и забыть о детях.

— В любом случае, даже если что-то и произошло, мы никогда об этом не узнаем, — сказал Феликс. — Слишком уж далеко тот Новгород, и вести оттуда не доходят до нас. Тем более что наши собственные несчастья происходят все чаще: я гуляю по цеховым улицам, и вижу половину мастерских закрытыми, лютеране и кальвинисты бегут в Англию и Германию, по городу бродят проповедники, которых хватают инквизиторы и стража, итальянец Руффино, сын банкира, который учится со мной, говорит, что биржу вот-вот закроют, поскольку потеряно доверие к ценным бумагам, да и грузов приходит все меньше, в сравнении со временем, когда городом управлял Ван Стрален, а во дворце сидел бургграф Виллем Молчаливый.