Мистерии (пер. Соколова) - Кнут Гамсун

Затѣмъ она тотчасъ же встала и направилась къ роялю, гдѣ съ раскраснѣвшимися щеками стала перелистывать ноты.

Разговоръ между тѣмъ сталъ общимъ. Докторъ, горѣвшій желаніемъ поговорить о политикѣ, спросилъ вдругъ, обращаясь ко всему обществу:

— Читали вы сегодня газеты? Чортъ меня побери! Этотъ Morgenblatt становится прямо-таки гнуснымъ. Это уже не человѣческая рѣчь, а какая-то брань, какая то площадная ругань.

Всѣ согласились, что Morgenblatt гнусенъ.

Но разъ всѣ были согласны съ докторомъ, то возражать ему было не на что. Имѣя это въ виду, прокуроръ Гансенъ сказалъ:

— Впрочемъ я нахожу, что и либеральная наша пресса довольно-таки груба.

— Ну, знаешь ли! — воскликнулъ докторъ, вскакивая со своего мѣста. — Не станешь же ты утверждать, что тутъ возможно хоть какое-нибудь сравненіе? И потомъ. что можно думать о министерствѣ, которое…

Столъ былъ накрытъ. Общество перешло въ столовую, докторъ съ прокуроромъ горячо спорили о тонѣ прессы. Разговоръ продолжался за столомъ; Нагель, сидѣвшій между хозяйкой и юной фрейлейнъ Ойенъ, дочерью полицеймейстера, могъ не принимать въ немъ участія. Когда встали изъ-за стола, разговоръ перешелъ уже на европейскую политику; каждый высказывалъ свое мнѣніе о царѣ, о Констансѣ, о Парнеллѣ, а когда очередь дошла наконецъ до- Балканскаго вопроса, шумный адьюнктъ снова получилъ возможность накинуться на Сербію. Да, довольно ему этой Сербіи; онъ только что прочелъ "Статистическій Ежемѣсячникъ"; тамъ господствуютъ возмутительнѣйшіе порядки, школы въ совершенномъ пренебреженіи.

— Нѣтъ, только одно изъ всего еще радуетъ меня! — заявилъ докторъ, и глаза его увлажнились. — Это то, что Гладстонъ еще живъ. Чокнемтесь, господа, и выпьемъ за здоровье Гладстона, да, за Гладстона, этого великаго и чистаго демократа, человѣка настоящаго и будущаго.

— Погоди же, дай и намъ къ вамъ присоединиться! — воскликнула жена; она наполнила рюмки дамъ, проливая мимо отъ излишняго усердія, и дрожащими руками обнесла дамъ подносикомъ.

Всѣ выпили.

— Да, онъ — настоящій кряжъ! — воскликнулъ докторъ, прищелкивая языкомъ. — Онъ, бѣдняжка, простудился немножко, но это, навѣрно, пройдетъ. Ни одного изъ политическихъ дѣятелей не было бы мнѣ такъ жаль, какъ Гладстона. Боже мой, когда я только думаю о немъ, онъ представляется мнѣ блистающей звѣздой, озаряющей весь міръ!.. У васъ какой-то отсутствующій видъ, господинъ Нагель; или вы не согласны со мною?

— Я? Какъ угодно! Только я вовсе не отсутствую, милѣйшій докторъ; разумѣется, я совершенно согласенъ съ вами.

— Ну, разумѣется. У Бисмарка есть также многое, что меня подкупаетъ, но Гладстонъ побьетъ хоть кого. Хотѣлось бы мнѣ знать, сколько времени будетъ еще Бисмаркъ тянуть эту безполезную борьбу!…

Доктору опять никто не возражалъ; онъ попробовалъ еще задѣть императора Вильгельма, но и на этотъ разъ всѣ придерживались его взгляда на предметъ. Въ концѣ концовъ бесѣда, настолько истощилась, что докторъ предложилъ ради препровожденія времени карты. Не желаетъ ли кто-нибудь составить партію? Но тутъ госпожа Стенерсенъ крикнула черезъ всю комнату:

— Нѣтъ, это я должна разсказать! Знаете, что мнѣ сейчасъ сказалъ господинъ Ойенъ? Господинъ Нагель, вы однакоже не всегда находили Гладстона такимъ великимъ человѣкомъ, какъ сегодня. Онъ однажды слышалъ васъ въ Христіаніи, — въ рабочемъ союзѣ — не правда-ли? — гдѣ отъ васъ Гладстону таки порядкомъ досталось. Да, вотъ я васъ вывела на чистую воду! Что же это — правда?

Хозяйка дома говорила это съ величайшей любезностью, съ улыбающимися губами и шутливо приподнявъ указательный пальчикъ. Она повторила свой вопросъ о томъ, правда ли это.

Нагель сталъ втупикъ.

— Я не помню, чтобы я когда-нибудь осуждалъ Гладстона, — сказалъ онъ. — Когда же это могло быть?

— Нѣтъ, я и не говорю, собственно, что вы его осуждали, — возразилъ Ойенъ, — но вы сильно нападали на него. Я помню, вы сказали про Гладстона, что онъ лицемѣръ.

— Царь небесный! Лицемѣръ! Гладстонъ — лицемѣръ! — воскликнулъ докторъ. — Да что вы: пьяны были, что ли, божій человѣкъ?

Нагель засмѣялся.

— Нѣтъ, вовсе не былъ. А, можетъ быть, и былъ, не знаю. Похоже на то, что былъ.

— Да, похоже, Богъ свидѣтель, похоже, — сказалъ докторъ съ видомъ удовлетворенія.

Нагель не желалъ объясняться; мало того: онъ избѣгалъ этого, и Дагни Килландъ стала проситъ госпожу Стенерсенъ вовлечь его въ объясненіе.

— Заставь его еще разговаривать, — шептала она быстро, — заставь его объяснить то, что онъ подразумѣвалъ подъ этимъ. Это такъ забавно!

— Что именно вы хотѣли этимъ сказать? — спросила тогда молодая женщина. — Когда вы высказывались, должна же была у васъ быть какая-нибудь цѣль? Такъ сообщите же намъ ее! А кромѣ того, доставьте намъ этимъ удовольствіе, а то будетъ ужъ слишкомъ скучно, если вы сядете играть въ карты.

— Я, право, уже не знаю, о какомъ именно случаѣ говорить господинъ Ойенъ, — сказалъ Нагель, все еще смѣясь, — но… если я объ этомъ предметѣ не высказалъ ужъ чего-нибудь прямо-таки вопіющаго, то я и сейчасъ готовъ подтвердить свои слова. — И становясь снова серьезнымъ, онъ прибавилъ:- Я въ самомъ дѣлѣ не совсѣмъ согласенъ съ вами относительно Гладстона. Къ сожалѣнію, не согласенъ! Конечно, никому не слѣдуетъ принимать этого къ сердцу, и я прошу извиненія, что вторгаюсь въ эту область. Вѣдь я вовсе не фанатикъ. Я отлично могу и помолчалъ. Видалъ ли кто-нибудь изъ васъ и слыхалъ ли кто изъ васъ, какъ онъ говоритъ? Когда онъ на кафедрѣ, то получаешь одно впечатлѣніе: это человѣкъ удивительной чистоты, удивительной прямоты! Словно этотъ человѣкъ не хочетъ ничего знать, кромѣ вещей въ ихъ чистомъ видѣ. Какимъ образомъ могъ онъ натолкнуться на зло и погрѣшить передъ Богомъ? И такъ глубоко проникнутъ онъ этимъ созерцаніемъ чистыхъ вещей, что, видимо, предполагаетъ подобное же міросозерцаніе и въ своихъ слушателяхъ…

— Такъ это же именно прекраснѣйшая черта въ немъ! Это и доказываетъ его честность, его гуманный образъ мыслей, — перебилъ докторъ. — Слыханное ли дѣло, это просто безуміе!

— Ну, да я и самъ тѣхъ же взглядовъ; я только прибавляю это къ его характеристикѣ, какъ прекрасную черту его образа, хе-хе-хе! Гладстонъ — провозвѣстникъ справедливости и правды. Умъ его застылъ въ разъ навсегда принятыхъ имъ выводахъ. Что дважды два составляютъ четыре, это для него величайшая истина подъ солнцемъ. А можемъ ли мы отрицать, что дважды два — четыре? Нѣтъ, разумѣется, нѣтъ; я говорю это только въ доказательство того, что Гладстонъ всегда правъ. Впрочемъ, мнѣ лучше замолчать, — заключилъ Нагель.

Всѣ снова усѣлись по мѣстамъ, и произошла нѣкоторая пауза. Случилось только что-то удивительное, и именно то, что адьюнктъ совершенно протрезвился. Когда онъ поѣлъ, въ головѣ у него перестало шумѣть, и онъ сидѣлъ себѣ смирно и незамѣтно, какъ и всегда, когда голова эта была еще свѣжа. Онъ еще изрядно пилъ, но, повидимому, это не оказывало на него никакого дѣйствія, между тѣмъ какъ прокуроръ Гансенъ становился все веселѣе.

Пробило десять часовъ: снова зашла рѣчь о картахъ; но въ то же мгновенье раздался звонокъ въ пріемную доктора. Госпожа Стенерсенъ вздрогнула; ну, конечно, доктору таки придется теперь уѣхать, какая жалость! Но другіе не должны нарушатъ компанію, ни въ какомъ случаѣ! По крайней мѣрѣ до двѣнадцати. Фрейлейнъ Андресенъ должна снова спокойно усѣсться; Анна сейчасъ принесетъ еще кипятку для тодди, побольше кипятку.

— Господинъ судья, вы ничего не пьете.

Какъ же, напротивъ: судья не отстаетъ отъ другихъ.

Докторъ вернулся изъ своей комнаты; онъ проситъ извиненія; ему придется уѣхать; опасный случай: кровотеченіе. Ну, да это не очень далеко, черезъ два-три часа уже вернется; онъ надѣется застать общество еще въ сборѣ. Общій поклонъ всѣмъ! До свиданія, Іетта!

И онъ быстро вышелъ. Минуту спустя, его уже видѣли въ сопровожденіи другого человѣка бѣгущимъ къ пристани; вотъ какъ это было къ спѣху.

Жена его сказала:

— Что же намъ предпринять теперь?.. Ахъ, можете судить, какъ часто бываетъ мнѣ скучно, когда я одна остаюсь дома, а онъ уѣзжаетъ. Въ особенности въ зимнія ночи это ужъ слишкомъ тяжело, я тогда не всегда даже бываю увѣрена, что онъ вернется.

— Въ этомъ домѣ нѣтъ дѣтей, какъ я вижу? — спросилъ Нагель.

— Нѣтъ, дѣтей у насъ нѣту… Ну, да теперь-то я все-таки начинаю привыкать къ этимъ длиннымъ ночамъ; но вначалѣ было ужасно. Увѣряю васъ, мнѣ бывало такъ страшно, я такъ боялась въ темнотѣ, - да, къ сожалѣнію, я еще темноты боюсь, — что я иногда принуждена была вставать и итти ложиться спать въ комнатѣ горничныхъ… Нѣтъ, Дагни, должна же ты хоть что-нибудь сказать! О чемъ же ты думаешь наконецъ? Навѣрно, о своемъ сокровищѣ?

Дагни зардѣлась, засмѣялась въ смущеніи и отвѣтила:

— Во всякомъ случаѣ я о немъ думаю; вѣдь это же понятно. Но ты лучше спроси, о чемъ думаетъ господинъ судья; во весь вечеръ не произнесъ онъ ни слова.