Давид Бек - Раффи

ведь говорили о наличии еще больших богатств, которые ни за что нельзя было оставлять в руках армянина.

Слуги принесли воду для умывания рук и стали готовить обеденный стол.

— Я и крошки не возьму в рот, пока не увижу на свободе пленных, — произнес князь Торос с холодком.

— Куда спешить? — заговорил со смехом хан. — Покушайте, отдохните, а в вечернюю прохладу, уезжая, заберете с собой пленных.

Однако князя Тороса не привлекал персидский обед, приправленный индийскими пряностями, а порой и ядом. Кроме того, ему и в самом деле не хотелось есть, хотя он был с дороги и проголодался. Это великодушное и любящее сердце угнетали мысли о состоянии пленных. Он желал пораньше увидеть их, узнать, кто умер, кто остался жив… Хан же старался выиграть время, чтобы освободить от цепей и привести в приличный вид этих несчастных, и он уже тайно отдал распоряжение одному из слуг.

Тем временем соглядатай, посланный меликом Франгюлом и Давидом Отступником, докладывал им о том, что происходит в шатре хана. Он рассказал, что Фатали любезно принял князя, был благодарен за пешкеш и распорядился вывести из тюрьмы пленных для передачи людям Тороса.

Каждое слово стрелой пронзало сердца меликов. Отчего хан вдруг так переменился, что перестал понимать собственную выгоду и не последовал советам преданных ему меликов? Итак, дичь не попала в расставленные силки. И все же внезапную перемену в настроении хана трудно было понять, на это должны были быть причины, очень заинтересовавшие Давида Отступника.

— А скажи-ка, Кафар, — спросил он, — заходил ли кто-нибудь к хану перед приходом князя Тороса?

— Одна из гаремных жен уединилась с ханом в его тайнике, — отвечал слуга. — А старый евнух, как цепной пес, сторожил вход, так что мне ничего не удалось вызнать.

Давид Отступник понял все — это наверняка проклятая Сюри, она и на этот раз чинит ему препятствия, вмешивается в его игру! Ярости и негодованию Отступника не было предела. Сколько надежд связывал он с дочерью, думал, она станет посредником между ним и ханом, будет исполнять все пожелания отца! Но все получилось наоборот. Обманутые надежды вызвали еще большее возмущение. Ему было ясно, почему Сюри поступает так. Он продал дочь за власть и славу, вырвал из христианской семьи и бросил в грязь мусульманского гарема и, что самое главное, — разлучил с возлюбленным, который находился сейчас среди пленных и которого ее отец старался умертвить любой ценой… Жестокий п немилосердный честолюбец полагал, что в дочери заглохнут естественные порывы, что в темном мраке персидского гарема она забудет обо всем, что когда-то было так дорого ее сердцу. Он не предполагал, что армянка может проявить столько силы воли и твердости характера. Не думал, что условия, в которых находилась ныне Сюри, сделают ее умнее и осмотрительнее и еще сильнее разожгут в сердце любовь к юноше, уже потерянному для нее…

Смятение Отступника не укрылось от острого взора мелика Франгюла. Он заметил, как растерялся этот жестокий, хладнокровный человек, услышав принесенные слугой вести. И все же Франгюл не мог поверить, что намерения хана изменились — он считал более вероятным, что, приняв подношения армян, хан пообещает Торосу освободить пленных, но потом велит заточить его. А чем смогли бы в этом случае помочь Торосу двести всадников и двадцать пять телохранителей, когда у хана было куда больше людей? В крайнем случае, произошла бы стычка, а Торос все равно остался бы пленником хана.

— Ты уверен, что хан распорядился о передаче пленных? — переспросил Давид Отступник у слуги.

— А как же, — отвечал тот с важным видом, — я своими глазами видел, как начальник тюрьмы получил приказ, открыл тюрьму и велел привести в порядок одежду пленных, пока их не увидел князь.

Слуга ушел, получив от меликов наказ по-прежнему сообщать обо всех новостях.

После его ухода оба мелика, словно пронзенные молнией, долго пребывали в ужасной растерянности. Каждый не находил слов выразить свое разочарование. До сих пор Франгюл полагался на хитрость и коварство мелика Давида. И был уверен, что этот клеветник с помощью своей влиятельной дочери осуществит их планы. А теперь какое-то смутное чувство подсказывало ему, что Сюри почти бесполезное оружие в руках отца, что он не имеет такого влияния на нее, как тщится показать, и что, похоже, дочь идет против его намерений. Кто была женщина, уединившаяся с ханом незадолго до приезда Тороса, как не Сюри? Кого еще из жен могла заинтересовать судьба пленных, как не ее?

— Не кажется ли тебе, что твоя дочь чинит нам препятствия? — спросил Франгюл Отступника.

Вопрос привел последнего в трепет.

— Не думаю, — ответил Давид после минутного раздумья.

— Тогда зачем она уединялась с ханом перед приходом Тороса?

— Я же давеча рассказывал тебе, что случилось этой ночью в гареме — одна из жен отрезала Сюри волосы. Наверное, моя дочь пошла к хану пожаловаться на нее.

Хотя ответ казался правдоподобным, в сердце Франгюла закралось сомнение насчет взаимоотношении отца и дочери. Он вспомнил, как утром Сюри сослалась на болезнь и не приняла мелика Давида. Кого, как не родного отца, захотела бы видеть больная дочь, у которой не было среди магометан ни родственников, ни друзей? И каким это чудом она так быстро поправилась, что тотчас же побежала к хану с жалобой? Все это выглядело довольно подозрительно. Отцу же все было ясно. Он знал о любви дочери к последнему отпрыску рода Шаумянов Степаносу, который был сейчас среди пленных и которого он всячески старался умертвить. Отступник знал также, что у Сюри хватит ума и смелости переубедить хана, рассказать правду о мнимых сокровищах мелика Вартанеса. И, наконец, вполне естественно, что Сюри захочет позаботиться об освобождении пленных. Что делать? Остается одно — сообщить хану, что обожаемая Сюри изменяет ему с одним из пленных, об освобождении которых так печется, и что она давно уже отдала сердце юноше, который когда-нибудь может отнять у него самую красивую женщину гарема и даже вернуть себе Генваз, с таким трудом доставшийся ему. Отступник готов был предать родную дочь. Но что бы это ему дало? Пленных бы не освободили, Степаноса умертвили, а Сюри либо удушили, либо с позором изгнали бы из гарема. Хан, несомненно, так бы и поступил. Но что выиграет от этого он сам? Вот что тревожило его. Не будь Сюри, кто станет считаться с Отступником из Татева? Если его и не любят, то, по крайней мере, боятся из-за грозного зятя. Потеряй он хана, он потеряет все. Хотя дочь никогда не помогала