Если я буду нужен - Елена Шумара

пивной будки с косым подоконником они остановились. Мяукала кошка – грустно, будто жаловалась, в канаве булькала вода, старый вяз ворчал и ронял дождевые брызги.

– Не бойся, – шепнул Игорь.

И снова – змеи, ползущие по спине, но теперь знакомые и оттого почти не опасные. Чужое дыхание – на щеке, шее, почти на самых губах… Вот сейчас, сейчас оно случится, и Алина наконец станет целованной. И это важно, потому что все, все уже по сто раз, даже Кира… Мягкие губы, такие мягкие… а у нее, Алины, сухие, искусанные… помаду нужно, прямо завтра…

– We will we will rock you! – грянуло у Игоря в кармане.

– Вот черт! – Он отпустил Алину и вытащил орущий телефон. – Алло! Да, пап! Нет, пап, я еще не дома. Ну догадайся, почему! Скажи маме… ладно, ладно, сам скажу…

Голос Игоря был гулким, словно затертым. Темнота забирала его, рвала на кусочки, прятала по углам. Алина не слышала слов, только оттенки – раздражение, нетерпение, обиду. Стало ясно, что вечер испорчен. Но Алине не хотелось в это верить, и она нарезала широкие круги, согреваясь и надеясь на продолжение.

– Отец чудит, срочно домой требует. – Игорь, хмурясь, смотрел мимо. От прежней нежности не осталось и следа.

– Пойдешь?

– А что мне остается. Давай до угла вместе, а потом разбежались.

– Как разбежались? – Алина тревожно огляделась. – Темно же, я… не могу без тебя.

– Не дури, а? – Игорь начинал злиться. – Тут идти минут двадцать, до проспекта – вообще пять.

– Ладно, я поняла, – сдалась Алина.

Игорь кивнул, развернул ее на сто восемьдесят, легонько подтолкнул. Но обнять – не обнял и за всю обратную дорогу не сказал ни слова.

Как только Алина осталась одна, улица схватила ее, сжала в объятиях, окунула в чернильную тьму. Слева разевал мутную пасть пустырь, справа щерился забор – невысокий, деревянный, с рекламными заплатками. Из-за него выглядывали краны с яркими точками на макушках. Фонари светили впереди, на проспекте, а здесь, у Алины, все было контурным, тусклым, будто вовсе не живым. Никто не шел ни навстречу, ни сзади, и это значило, что ей придется выплывать совсем одной.

Лямки рюкзака резали плечи – Алина набрала в библиотеке книг, простых, почти детских, с крупным шрифтом и героями, которые не душат на темных улицах. Книги, пока не прочитанные, радовать не спешили, тяжелили, тянули мохнатыми ручками вниз. Ничего, пусть так. Отвлечься, не думать, не слушать – просто переставлять ноги и смотреть вперед, туда, где горит свет, ездят машины и спешат по своим делам обычные люди.

А потом она услышала, что сзади кто-то идет, шаг в шаг. Сразу намокло под грудью и зубы больно прикусили язык. Шххх – подсохший Игорев букет разлетелся по асфальту. Алина остановилась, сдернула капюшон, сделала вид, будто роется в карманах. Прислушалась – тишина, лишь гудит вдалеке засыпающий город. Пошла, и снова – туп, туп, туп.

А если это – он, тот самый? С косой ухмылкой, тусклым взглядом и пакетом, в котором нельзя дышать. Идет, не скрываясь, пыхтит, топает, потому что здесь, в сизой глуши, он в своем праве. И остается только одно – ждать, когда жесткие руки сцепятся у тебя на горле.

Алина резко обернулась. Метрах в шести кто-то стоял. Не Хасс – этот был худой, высокий и, кажется, длинноволосый.

– Привет, – сказал он и осветил себе лицо зажигалкой.

– Зяблик! – закричала Алина. – Зябличек, ты!

Хотела кинуться к нему, но не посмела – а вдруг пропадет, растает, как только она шагнет навстречу?

– Чего тебе здесь? – спросил Зяблик.

Пламя красило его лицо оранжевым, лизало то нос, то кусочек щеки.

– Меня тут… бросили, – всхлипнула она.

– Ты что, фантик, чтобы тебя бросать?

– Нет, но…

– Глупо. Бродят тут всякие, а ты – фантик.

Бродят? Кто?! Алина чуть присела, заозиралась, стала зачем-то снимать рюкзак.

– Иди, – тихо сказал Зяблик и дернул подбородком, – домой.

И Алина послушалась, пошла.

Сначала нетвердо ступая, вздрагивая, а потом почти легко, без страха – как будто не было ни черноты, ни бешеного ублюдка, костью застрявшего в глотке старого города. Она знала – Зяблик идет следом, хоть и не слышала больше его шагов.

Над подъездом горела яркая лампочка. Алина остановилась на грани света, чтобы видеть, что там, позади. Негромко, вполголоса, позвала:

– Эй!

Ответа не было.

Тогда она, вдохнув поглубже, выпалила:

– Поговори со мной! Ты мне нужен!

– Посмотрим, – ответила темнота и весело добавила: – Туп-туп-туп-туп-туп.

Рыжие ботинки на толстой подошве уносили Зяблика в ночь.

– Совсем с ума сошла? Не знаешь, что в городе творится?! – Мама, налитая красным, кричала, и руки ее тряслись.

– Да еще только десять…

– Только десять?! Ты за окно посмотри, тьма кромешная! Телефон выключен, сама пропала. Как это понимать?!

– Я гуляла.

– С кем, с кем ты могла гулять так поздно? Кира вон дома давно.

Ответить маме было нечего.

Алина, не поднимая глаз, стянула куртку. Та выскользнула из пальцев и разлеглась посреди коридора. Плевать. Бросила туда же шарф и шапку. Сковырнула с ног ботинки. Ушла в свою комнату, с грохотом хлопнув дверью, и лицом вниз упала на кровать.

– Я вообще-то не закончила! – Мама в плохо запахнутом халате влетела следом. Ее кудряшки, распустившиеся за день, висели паклей.

– Ну чего тебе? – простонала Алина. – Я устала.

– Ты… ты как с матерью разговариваешь? Это кто же научил тебя?

Алина, закипая, прошипела:

– Да кто меня мог научить? Только ты! Или это кровь отцовская играет, а? Сама говорила – вся в отца!

– Вот только о нем сейчас не надо! – Мама треснула кулаком по столу. – Даже имени его знать не хочу!

– Ужа-а-асное имя, – закривлялась Алина, еле сдерживая слезы, – Паша-Пашенька-Петрович!

И осеклась.

Паша. Пашенька. Павел Петрович. Три недели назад держал за шею Ольгу П., все крепче сжимая пальцы. Павел Петрович… уехал из города, сошел с ума и вернулся.

Но этого не может быть.

– Мама, – заплакала Алина, – мамочка, прости, пожалуйста. Мне очень, очень плохо. Никто меня не любит, все меня бросают, понимаешь?

– Детка моя, да что ты говоришь? – ахнула мама и прижала Алину к себе. – Перестань, я тебя люблю и никогда не брошу.

– Знаю. – Алина ткнулась носом в теплый живот, вдохнула знакомую смесь молока и детского крема. Взрослеть было отвратительно, и Алина обеими руками держалась за мамин фланелевый подол.

Папа старше мамы на четыре года, маме – сорок шесть, значит, папе пятьдесят. Вот черт! Тоже пятьдесят… Алина судорожно обкусывала ноготь. Фотографий папиных нет, ни одной, проверить ничего нельзя.