История блудного сына, рассказанная им самим - Станислав Сенькин

– А что, с гоями нельзя беседовать на темы религии?

– Нежелательно. – Марк вдруг захихикал. – Ты уж прости меня, Андрей. Я ведь не обидеть тебя хотел. Просто религия для меня святое – как мать. Ну, ты должен понимать.

– Да забудь. Я вот только одного не понимаю, Марк. Посольство еврейское было к князю Владимиру, уговаривали его принять иудейство, говорили, что разгневался, мол, на нас Бог, рассеял по всему миру. А сейчас бы ваше посольство с какими словами пошло к гоям, обращая в свою веру?

– Да ни с какими.

– Как это? – искренне удивился я.

– Мы, евреи, никого не обращаем в свою веру. Только, может быть, политиков и финансистов-тузов – (Марк при этом загибал пальцы, будто вспоминая: червовых, бубновых, пиковых и крестовых, то есть трефовых) держим близко – на расстоянии вытянутой руки. Владимир Первый ваш не поддался, предпочтя быть «красным солнышком». Ну и слава ему вечная от русского народа! Эти тузы, как мы говорим, наши братья по духу… Хотя, если кто захочет стать гером, – новообращённым – препятствовать ему никто не будет.

– Даже мне, сыну священника?

– Ну а какая разница?! Выучишь основы нашей веры, сдашь экзамен, пройдешь гиюр, искупаешься в микве и дело с концом. Можешь хоть в Израиль поехать.

– А откуда ты знаешь там много о иудействе, если с юности по тюрьмам шарился, а теперь вот по подвалам и чердакам скитаешься?

– В тюрьме к чтению пристрастился. Книги по нашей вере мне иногда даёт тётя Мотя и раввин мне подарил кое-что. А что тебя вдруг заинтересовали евреи? – Марк вдруг нахмурился. – В «Русскую партию» не собираешься вступать? А то фашистов много стало. Боюсь, поймает меня молодёжь где-нибудь на чердаке и забьёт насмерть. Для них евреи – корень зла, да и от бомжей нет никакой пользы, кроме вреда. Так что я для таких – зло в квадрате. Если просто убьют – это полбеды. А если покалечат? Кто меня и где держать будет? И содержать!

– А что ты здесь спиваешься, как последний гой? – я укоризнено помахал ему пальцем. – Взял бы потихоньку восстановил паспорт, попросил бы у своих помощи, у той же тёти Моти, и уехал бы в тёплые края, в Иерусалим.

– Иерушалаим? А кто меня там ждёт, в тёплых краях? Я ведь, поди, не весть какой родич – мокрушник и алкоголик. Сестру если только найти, но тётя Мотя говорит, что она уже в Америке. Вот хитрая баба. – Марк поднял большой палец вверх. – Крови я ей попил немало, так что она справедливо меня жилплощадью наказала. – Он чуть помолчал. – Да и потом, чувствует моё сердце, что это Всевышний меня сюда поставил на служение.

– На служение? – я улыбнулся. – Бутылки собирать? Так ты что – санитар нашего мегаполиса?

– Да почему сразу бутылки. Просто бомжи тоже люди и нужно постараться стать лучшим бомжом, чтобы давать пример другим.

Я замолчал. Было в этом Марке нечно двойственное, то, что привлекало к нему и в то же время отталкивало. Казалось, он такой добрый, интеллигентный и хороший, каких не бывает – поэтому я не забывал о его только доказанных четырёх убийствах и долгих тюремных сроках, где он обучался отнюдь не сапожному и портняжному мастерству. Это был настоящий волк, с коим нужно иметь ухо востро, если не хочешь иметь неприятностей. Вполне возможно, что препод из универа объяснил бы мне больше об иудаизме, а этот Марк лишь парит мне мозги, чтобы заинтриговать и вкрасться в доверие… Я кивнул, давая понять, что у меня миролюбивые намерения, но тем не менее, меня на мякине не проведёшь. Неужели не сможет он мне перерезать шею как цыплёнку, если я отвернусь на мгновение? Такие, как он, выросли в послевоенное время, когда легко было зависнуть на пере за одно неосторожное слово. Думая об этом я не отворачивался: – Значит, ты думаешь, что Всевышний тебя уполномочил упасть сюда, в мир питерских трущоб, для того, чтобы стать эталоном порядочного бомжа, на которого хотят быть похожими все непорядочные, но идущие по пути исправления бичуганы?

– Именно так!

Об этом можно было бы ещё долго спорить, но я перешёл к главному:

– Марк, некоторые, в том числе и мой отец – православный священник, а также боевики из «Русской партии» считают иудеев корнем всякого зла – ты сам об этом сказал минуту назад. Сами евреи, насколько я понимаю, считают себя богоизбранными – и каждый еврей вкладывает в это понятие свой смысл. Что ты сам скажешь про свой народ?

Марк задумался.

– Если честно, я с уверенностью могу утверждать только одно – мы евреи самый ненормальный народ.

– И? – я скрестил руки на груди.

– И? – вторил мне Марк, разведя руки в стороны. Каждого из нас Бог поставил на своё место в своё время и, наверное, стоит задать этот вопрос Ему, а не мне! А я лишь пыль на сапогах конвоя!.. Вот так-то, сынок!

Больше я с Марком на подобные темы не разговаривал. Иногда давал ему денег и перебрасывался парой фраз, но не сближался, держа этого опасного человека на дистанции. Видя моё нежелание переходить на иной уровень общения, Раскин от меня отстал…

…И наконец, мне бы хотелось написать в своём дневнике ещё об одном человеке, которого я бы хотел определить, как одного из самых искусных продавцов «опиума для народа».

Это бывший журналист Санкт-Петербугского телевидения… Много воды утекло с тех пор, но персонаж этот и доселе здравствует. Мне бы не хотелось, чтобы, посредством этой повести, он деанонимизировался в некоторых своих деяниях. Поэтому назову его просто Алексом.

Алекс был одним из первых журналистов на российском телевидении, который понял и всей душой впитал дух времени. Санкт-Петербург в этом отношении как бы брал реванш над Москвой за то, что последняя забрала себе почётное звание столицы нашей многострадальной империи.

Город двух революций на наших глазах рождал третью. Не знаю, как история сохранит наше время на своих скрижалях. Возможно, потомки будут рассуждать о нас, как о деятелях великой криминальной революции, а может, и как о преступниках. Если деятели буржуазной революции ратовали за развитую индустриальную державу; большевики – за победу рабочего класса во всём мире, – и этими идеалистическими целями они, хотя бы в некоторой мере, оправдывали кровь, которая лилась ручьём; – то мы проливали кровь только во имя собственной выгоды. Это была победа долго сдерживаемого хищного эгоизма.

Алекс несомненно был одним из ярких представителей новой революционной журналистики. Скажу больше, он совершил в ней бескровный переворот. Алекс одним из первых понял, что народу нужны зрелища. Спирта «Royal» и отечественного денатурата было достаточно, чтобы заменить народу хлеб; и те, у кого не хватало смелости и инициативы, чтобы рваться в элиту, сидели перед ящиком и пили спирт, закусывая сухарями. Они не пропускали ни одного выпуска программы, которую вёл Алекс.

Он задал толчок, инерция которого превратила отечественное телевидение из продукта агитпропа в гигантскую индустрию развлечений. Инопланетяне в программах Алекса соседствовали с каннибалами-гомосексуалистами, бандитские разборки с политическими скандалами петербургской мэрии. Большую половину сюжетов он стряпал, повинуясь какому-то тёмному вдохновению и давая полный размах своей извращённой фантазии.

Алекс был или, точнее, хотел казаться ближайшим духовным чадом покойного владыки Иоанна, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского. Но в Церкви он не мог найти выход своей буйной энергии. Его фантазия, казалось, была вдохновлена инфернальными существами. Телезрители с дикой радостью смотрели на расчленёнку и каннибалов и смаковали откровения проституток и бомжей.

Церковь была для Алекса местом, где он хотел самоутвердиться в качестве «благодетеля отечества» и «борца за правду», оставаясь тем, кем он был – продавцом опиума для народа… Он не смог остаться на церковном корабле и сейчас проповедует самый вульгарный атеизм, раскаиваясь на публике, что когда-то был чадом Русской Православной Церкви.

Однажды я смотрел его программу вместе с отцом – это была одна из его «ярчайших работ». Я украдкой следил за реакцией отца, меня всегда забавляла его «черносотенская» реакция на некоторые феномены, порождённые современной Россией. Будь то хит Вадима Казаченко «Бог тебя накажет, даже если я прощу» или приватизация. Но тогда на его лице не дрогнул ни один мускул. Когда программа Алекса закончилась, он выключил телевизор и, обернувшись ко мне, произнёс фразу, которая врезалась мне в память: «Теперь пусть попробуют обвинить Церковь, что мы продаём опиум для народа…»

…Перечитывая свои дневники уже в эпоху победившего интернета, я со странным удовольствием наблюдаю, как изменилась социальная роль Церкви. В дореволюционный период, Церковь была единственной демократической структурой в России, объедняющей все классы нашего общества: поп молил Бога за народ и князей, князья защищали попов и народ, а народ кормил попов и князей. Эта формула работала в течение многих веков.