Хомуня - Анатолий Лысенко

Согревшись на солнце, Мадай незаметно уснул. Проснулся, когда снизу, от реки, потянуло холодом, и туман снова начал подступать к сакле.

Еще в глубокой дреме он услышал песню. Таких в селении никогда не пели, протяжных и грустных, будто человек молился богам, сотворившим горы, и пел ее так, чтобы голос его услышали большие и малые вершины.

Мадай подумал, что песня ему приснилась. Поначалу он даже воспринял ее как зов предков, которые, он чувствовал, уже давно поджидали его в подземном царстве мертвых. Но в долину снова долетел тот же напев, Мадай взглядом окинул заледенелые высоты, старался найти того, кто, не жалея горла, пытался перекричать молчаливые горы.

Всадников Мадай увидел высоко на скалах, где проходила дорога на Аланополис. Они двигались со стороны Грузии. Мадай проникся состраданием к людям, которых зима врасплох застала на перевалах, и они, промерзшие, теперь спешили спуститься вниз, к теплым саклям города.

— Не надо спешить, — негромко, зная, что его все равно не услышат, сказал Мадай. — В Аланополис вы доберетесь только завтра, к заходу солнца, не ранее. Лучше сойти с коней и осторожно пробить перед собой оледенелый снег, обойти Выступ погибшего тура. Разве сверху не видно, что Хвост еминежа навострил свою гранитную чешую?

Мадай вспомнил, как несколько лет назад молодой тур не удержался на покрытой гололедом скале и по желобку между утесами скатился вниз и упал, распоров бок о Хвост еминежа — высокий гранитный столб, острым копьем торчавший внизу, под скалистой стеной. Тур достался Аримасе. Она первой его увидела, побежала на речку и волоком притащила тушу к сакле.

Не отводя глаз от вершины, Мадай непроизвольно уперся ногами в снег — будто помогал путникам удержаться на скользком утесе. И тут он увидел, как у последнего оступилась и заскользила лошадь. Всадник пытался удержать ее, но она, цепляясь копытами о наледь, неумолимо приближалась к обрыву. Уже на самом краю, взмахнув руками, всадник прыгнул с лошади, но тоже не удержался и покатился вниз. Он пытался зацепиться за скользкие выступы, но не сумел — лошадь, а следом за нею и всадник, камнем полетели на Хвост еминежа.

Старый Мадай прикрыл ладонью глаза.

Когда снова посмотрел туда, где высился острый гранитный столб — по белому снегу тянулся вниз темный кровавый след, на берегу речки лежала бездыханная лошадь. Всадника Мадай не увидел.

Наверху, почти на самом краю утеса, оставив лошадей в стороне, сгрудились люди. Обнажив головы, они молча смотрели вниз. Постояв так, они перекрестились, надели шапки и не спеша двинулись дальше. Наплывший туман скрыл и людей, и речку, и Хвост еминежа. Стало совсем холодно, и Мадай покинул насиженное место, забрался в саклю.

Вернулась Аримаса. Уставшая, без шапки, с растрепанными волосами, в разодранной на боку епанче, но возбужденная удачей, оттого и веселая. Она с трудом перетащила через порог связанную косулю. Подсев к костру и протянув к огню окоченевшие от холода руки, Аримаса засмеялась и громко начала рассказывать Мадаю, как увидела косулю на тропе, недалеко от ловушки, как та бросилась бежать и тут же на глазах, нежданно-негаданно, попала в петлю.

— Мне захотелось, чтобы ты попробовал свежей крови, отец, поэтому и решила живую притащить в саклю. Если бы ты знал, как я смешно боролась с косулей, пока не сумела связать ей ноги. — Аримаса, улыбаясь, поверх костра взглянула на отца, но он не разделял ее настроения и совсем не радовался добыче. Мадай сидел, понурив голову, разглядывал свои темные, потрескавшиеся руки. Аримаса встревожилась. — Ты не заболел, отец?

Мадай поднял глаза и тихо произнес:

— Нет, Аримаса, я чувствую себя не хуже, чем утром. Меня печалит ошибка богов — они послали смерть человеку, не завершившему свои дела на земле.

Мадай рассказал о всаднике.

Аримаса нахмурилась и сникла. Лучше бы отец не рассказывал ей об этом. Без того одиноко и тоскливо в душе, хоть волком вой. И завыла бы. Да что толку в том, все равно никто не услышит.

Но Мадай понял ее совсем по-другому.

— Знаю, что ты устала, Аримаса. Но пока светло, надо похоронить человека, оттащить труп к скалам и забросать камнями. Грех ляжет на нас, если звери растерзают его в нашем ущелье. Возьми коня, попону — так тебе легче будет, — Мадай виновато посмотрел в глаза дочери. Был бы покрепче, не ждал Аримасу, управился бы сам. — Если останутся силы, может, сумеешь приволочь к сакле его лошадь? Не пропадать же мясу.

Аримаса молча кивнула головой, еще немного посидела у костра, потом решительно встала, бросила коню на спину попону, упряжные ремни и вывела его из сакли.

Аримаса шла к Хвосту еминежа, и мучительная грусть все больше и больше овладевала ею. Не оттого, что тот человек погиб в ущелье. Такова воля богов — они решили позвать к себе его душу. Аримаса жалела себя. Слишком тяжело ей без людей. Так тяжело, что сил больше нет. Если бы не отец, сейчас бы села верхом на гнедого и поехала куда глаза глядят. Может быть, и приютили бы ее люди, не вековать же одной.

У речки Аримаса увидела лошадь. Она растянулась на снегу у земерзшего русла, спиной уперлась в торчавшее бревно, занесенное сюда лавиной еще прошлой весной.

Всадника Аримаса нашла не сразу. Наполовину утонувший в снегу, он лежал недалеко от острого гранитного столба. Рука его как-то странно выглядывала из снега, словно человек этот видел Аримасу и звал к себе.

Аримаса подошла ближе, забросила гнедому на спину повод и присела у засыпанных снегом ног всадника. Лицо его, с густыми бровями, коротко подстриженной бородой и пышными усами, было таким непривычно белым, что Аримаса удивилась — такого она никогда не видела. Лоб и щеки плотно обтягивал темный капюшон, подбитый изнутри мехом, а по краям — расшитый серебром. Такой же узор Аримаса заметила и на его кафтане. Из-под раскрытого ворота выглядывала украшенная золотым шитьем красная шелковая рубаха.

— Богатый. Наверное, какой-нибудь князь, — вслух предположила Аримаса. — Может быть, боги мне разрешат забрать одежду? Теперь она ему не нужна, похоронить можно и в попоне. Вернуться в саклю, спросить отца?

Аримаса встала, еще раз взглянула на лицо всадника и насторожилась. Показалось, будто дрогнуло что-то или тень пробежала по щекам. Наклонилась и, притронувшись рукой к его губам, почувствовала тепло. Да и усы слегка заиндевели! Значит, дышит? Жив?

Аримаса присела, сильнее расстегнула ворот кафтана, приложила ухо к белой груди всадника — услышала несильные, но достаточно четкие удары сердца.

— Как же это я сразу не догадалась потрогать рукой? — упрекнула себя Аримаса. — Жив! Радость-то какая!

Аримаса вскочила на ноги, сняла с гнедого попону, расстелила на снегу и перетащила на нее непослушное, почти безжизненное тело. Носок левого сапога был разодран в клочья и заледенел в крови. Осторожно, чтобы не потревожить ногу, она связала концы попоны, пристегнула длинными ремнями к гнедому и потихоньку повезла к сакле.

— Отец, он жив! — с порога крикнула Аримаса. — Подбрось дров в огонь.

Мадай удивленно поднял голову — разве можно свалиться с такой скалы и остаться живым, — он кинулся помогать Аримасе, но закашлялся и отошел в сторону. Успокоившись, сказал:

— Близко к костру не клади, пускай привыкнет к теплу.

Аримаса развязала попону, наклонилась над раненым, сняла с усов намерзшие льдинки.

— Посмотри, отец, какой он красивый. Наверное, из знатного рода.

Мадай опустился на колени рядом с Аримасой. Расстегнул раненому ворот рубахи, приложил к груди свою сухую руку.

— Совсем холодный. Молодой, может, отойдет? Или нет?

— Что же делать? — бросила на отца испуганный взгляд Аримаса. — Придумай что-нибудь, отец. Ты же все знаешь.

— Не все, дочь моя. Не все. Я в горы ходил в одиночку, людей не видел. Вот мать твоя, хоть и молодая была, много знала. Перед тем, как тебе появиться на свет, со мной случилось несчастье. На леднике я провалился в расщелину. Выбраться — выбрался, а дойти до селения сил не хватило. Присел под сосной и уснул. Меня подобрали охотники и принесли в саклю. Мать твоя тоже не велела сразу к огню подносить, чтобы к теплу привык. Потом нагрела войлок, медвежью шкуру, раздела меня и сама обнажилась, и закуталась со мною в мех. Своим теплом и отогрела. Как видишь — до сих пор живу.

Аримаса смутилась.

— Спасти человека — все равно, что в полуночный час осветить его солнцем, — понял Аримасу Мадай. — Нечистого здесь нет. Солнце всегда благородно. Даже если оно заглянет в навозную яму, и тогда не осквернится. Вспомни весну. Чем больше по велению Хырт-Хурона солнце прогревает мокрую, грязную землю, тем быстрее растут травы. Человек потому и существует, что носит в себе божественное тепло. И поделиться им с другим человеком — для обоих радость.

Аримасе хотелось помочь попавшему в беду человеку. Корила себя, что не научилась обращаться с больными. Когда люди жили рядом, нужды в том не было. Сама она никогда не болела, да и отцу особого лечения не требовалось, а старость — даже боги остановить не в силах.