Американская трагедия - Теодор Драйзер

Он начал ощущать всю прелесть личной свободы, уже предвкушал восхитительные приключения, и теперь никакие материнские предостережения не могли его удержать.

Глава IX

И вот настало время веселой пирушки с участием Клайда. Как и говорил Ретерер, она должна была состояться у Фриссела. И Клайд, уже успевший подружиться с товарищами по работе, был ужасно доволен и весел. Ведь для него настала новая жизнь. Всего несколько недель назад он был совсем одинок: ни одного друга, почти никаких знакомых среди сверстников! И вот — так быстро — он собирается на шикарный ужин в такой интересной компании!

Клайду, верному иллюзиям юности, ресторан показался гораздо более привлекательным, чем он был на самом деле. Этот ресторан был немногим лучше хорошей американской закусочной доброго старого времени. Стены были густо увешаны старыми афишами и портретами актеров и актрис с их автографами. Здесь прекрасно кормили, притом хозяин отличался радушием, и потому ресторан стали охотно посещать заезжие актеры, политические деятели, местные дельцы, а за ними и все, кого тянет ко всему новому, хоть немного не похожему на то, что уже приелось.

И мальчишки-рассыльные, которые не раз слышали от возчиков и шоферов такси, что ресторан Фриссела — один из лучших в городе, выбрали его для своих ежемесячных пирушек. Отдельные блюда стоили здесь от шестидесяти центов до одного доллара. Кофе и чай подавались только целыми кофейниками и чайниками. Можно было получить здесь любые напитки. Налево от главной залы находилась полуосвещенная комната с низким потолком и большим камином, куда обычно удалялись мужчины: после обеда они садились здесь у огня, курили и читали газеты; эта комната больше всего восхищала мальчишек из «Грин-Дэвидсон». Здесь они чувствовали себя как-то старше, более опытными, более значительными — настоящими светскими людьми. Ретерер и Хегленд, к которым Клайд очень привязался, равно как и большинство остальных, считали, что во всем Канзас-Сити и впрямь не найти лучшего места.

И вот в назначенный день Хегленд, Ретерер, Пол Шил, Дэвис Хигби (тоже мальчик из отеля), Артур Кинселла и Клайд, получив свой месячный заработок и освободившись в шесть часов вечера, собрались на углу подле аптекарского магазина, где Клайд вначале искал работу, и веселой, шумной компанией отправились к Фрисселу.

— Слыхали, какую штуку сыграл вчера с нашей конторой один парень из Сент-Луиса? — спросил Хегленд, обращаясь ко всем сразу, когда они двинулись в путь. — В субботу заказывает по телеграфу из Сент-Луиса номер для себя и для жены — гостиную, спальню и ванную, и велит поставить в комнаты цветы. Мне сейчас рассказал Джимми, номерной клерк. Потом он приезжает сюда со своей девочкой, и они записываются как муж и жена, — понятно? А девчонка премиленькая, я видел. Нет, вы слушайте! Прожил он в отеле три дня, наши уж стали коситься на него — понимаете, обеды в номер и все такое. Потом в среду приходит он в контору и говорит, что его жена едет назад в Сент-Луис и что ему теперь не нужен такой номер — хватит и одной комнаты, и чтоб перенесли его сундук и ее вещи в новую комнату, пока жене не пора будет на поезд. А сундук-то вовсе не его, а тоже ее, — понятно? И никуда она не едет и знать ничего не знает. А едет-то он. Натянул всем нос, понятно? И бросил ее с сундуком и без единой монетки. Понятно? А теперь они ее не выпускают с ее сундуком, а она плачет да друзьям шлет телеграммы. А платить-то уйму надо. Видали вы этакое? Цветы в комнату! Розы! И по шесть раз еду в номер носили, ну и пил он тоже, ясное дело!

— Я знаю, кто это! — воскликнул Шил. — Я носил ему вино. Так я и знал, что тут что-то неладно. Уж очень он был вежливый и говорил чересчур громко. А на чай только и дал, что десять центов.

— И я его помню, — сказал Ретерер. — Он велел мне принести все чикагские газеты за понедельник и тоже дал только десять центов. Он мне сразу показался пройдохой.

— Да, сели они с ним в калошу, — сказал Хегленд. — А теперь стараются вытянуть деньги из нее. Ловко?

— Мне она показалась лет восемнадцати — двадцати, не больше, — вставил молчавший до сих пор Артур Кинселла.

— А ты их видел, Клайд? — спросил Ретерер; он вообще покровительствовал Клайду и теперь старался ободрить его и втянуть в общий разговор.

— Нет, не помню, — ответил Клайд. — Наверно, меня к ним не посылали.

— Ну, значит, ты упустил случай поглядеть на редкую птицу. Он такой высокий, в длинном черном английском пальто, котелок надвинут на глаза, и светло-серые гетры. Видали бы вы, как он разгуливает, да еще с тросточкой! Я сперва думал, что это какой-нибудь английский герцог. Нужно только вырядиться во все английское да говорить погромче, да всеми вокруг командовать, — и клюнет: кто угодно поверит.

— Это верно, — заметил Дэвис Хигби. — Хорошая штука английский стиль. Я бы и сам не прочь так приодеться.

Они дважды завернули за угол, пересекли одну за другой две улицы и, наконец, всей компанией вошли к Фрисселу. Клайда ослепил яркий свет, отражавшийся на фарфоре, на серебре, на лицах обедающих, он был оглушен жужжанием голосов и звоном посуды. Никогда еще, если не считать отеля «Грин-Дэвидсон», он не был в таком месте. Да еще с такими сведущими, опытными ребятами!

Они прошли к столикам, которые были расставлены перед длинным кожаным диваном, тянувшимся вдоль стены. Метрдотель, узнав завсегдатаев — Ретерера, Хегленда и Кинселлу, распорядился сдвинуть вместе два столика и подать стаканы, хлеб и масло. Компания расселась: Клайд с Ретерером и Хигби — на диване у стены, Хегленд, Кинселла и Шил — напротив них.

— Я начну с доброго старого манхэттенского, — объявил с жадностью Хегленд, оглядывая публику за столиками и чувствуя себя поистине важной персоной. Красновато-смуглый, с живыми голубыми глазами, с темно-рыжими волосами ежиком, он походил на большого задорного петуха.

И Артур Кинселла, попав сюда, тоже, как и Хегленд, разом оживился и, казалось, наслаждался собственным величием. Он демонстративно поддернул рукава, взял в руки меню и, просматривая прейскурант вин, напечатанный на обороте, воскликнул:

— Ну, на мой вкус, для начала недурно сухое мартини.

— А я предпочитаю шотландское виски с содовой, — торжественно произнес Пол Шил, изучая тем временем перечень мясных блюд.

— Увольте меня сегодня от ваших коктейлей, — весело, но решительно заявил Ретерер. — Я сказал, что не буду сегодня много пить, — и не буду. С меня довольно стакана рейнвейна с сельтерской.

— Нет, вы только послушайте! — негодующе воскликнул Хегленд. — Он начнет с рейнвейна! И это он, старый любитель манхэттенского! Что с тобой стряслось, Томми? Ты ведь, по-моему, хотел повеселиться?

— Я и хочу, — возразил Ретерер. — Но разве нельзя веселиться, пока не вылакаешь все, что только тут найдется выпить? Сегодня я хочу быть трезвым, не хочу больше получать выговоры по утрам, и не получу, если буду понимать, что делаю. В прошлый раз я насилу выполз на работу.

— Верно! — поддержал Артур Кинселла. — Я тоже не хочу напиваться так, чтоб терять голову. Но пока еще рано об этом беспокоиться.

— А ты, Хигби? — обратился Хегленд к глазастому пареньку.

— Мне тоже манхэттенского, — сказал тот и, взглянув на официанта, стоявшего рядом, спросил: — Как делишки, Дэннис?

— Не могу пожаловаться, — ответил официант. — Последние дни совсем хорошо. А как дела в отеле?

— Прекрасно, прекрасно, — весело ответил Хигби, изучая меню.

— А ты, Грифитс? Что ты будешь пить? — спросил Хегленд.

Он был избран церемониймейстером, чтобы следить за выполнением заказов, заплатить по счету, дать чаевые, и теперь исполнял свою роль.

— Кто? Я? О, я… — воскликнул Клайд, немало смущенный этим вопросом.

Ведь он еще никогда до этой минуты не прикасался к чему-либо крепче кофе или мороженого с содовой водой и теперь был немного испуган веселой развязностью, с какою остальные заказывали коктейли и виски. Конечно, он не может зайти так далеко… однако он давно знал из их разговоров, что в такие вечера они все пьют, и не представлял себе, как можно отстать от остальных. Что они подумают о нем, если он откажется выпить? Попав в эту компанию, он с самого начала старался казаться таким же искушенным светским человеком, как и они. И все же он ясно чувствовал за плечами те годы, когда ему непрерывно твердили об ужасах пьянства и дурной компании. В глубине души Клайд давно уже восставал против всех этих текстов и изречений, на которые всегда ссылались его родители, и глубоко презирал за тупость и никчемность оборванную толпу бездельников и неудачников, которых в миссии Грифитсов пытались спасать, — и все же теперь он заколебался. Пить или не пить?

Он колебался лишь какую-то долю секунды, когда в нем заговорило прошлое, потом сказал: