Мы — хлопцы живучие - Иван Серков

— Давно уже они в Германии, у немцев, — говорит бригадирша.

— Немцам теперь не до вчерашних холуев, — возражает ей Министр.

Разные идут разговоры. А тем временем кур у людей кто-то покрадет ночью, то картошки в огороде нароет, хотя она еще не больше ореха, то исчезнут с забора выстираные брюки. Моя бабушка, чуть стемнеет, запирается на все засовы. Забредет среди ночи в хату, что мы с ним сделаем? Соли на хвост насыплем?

Мы хотим легкого хлеба

Трудное для нас с Санькой настало лето, с потом, с мозолями. И радостное. Каждый день с фронта новые вести. Министр не успевает в бригаде, все их пересказывать. И додумались же наши загонять немцев в котлы! Окружат со всех сторон и поддают жару. Бабушка часто у меня спрашивает:

— А правда, что гадов тех снова в этот… в чугун загнали?

— Да не в чугун, а в котел, — снова и снова объясняю я.

— Пускай себе и в котел, — охотно соглашается старая. — Что в лоб, что по лбу…

Ушли наши на запад. Дождался Зезюлька, что и его Могилев взяли. Уехала с луга зенитная батарея. Там теперь шумит-гудит сенокос. Мне дед Николай наладил отцову косу-литовку, а Саньке старый Зезюлька отбил. Петька Смык наточил какую-то ломачину. Не коса у него, а горе, и он еще с нашими ее равняет. Говорит, хоть на нет сточенная, зато легкая.

На луг мы идем вместе с мужчинами. Вернее, они идут с нами: их раз, два — и обчелся, а нас — целый полк. Мужчины идут и курят, а у таких, как мы, табаку нет.

Попросить бы, да смелости не хватает. Петька Смык попросил было, так Министр его на смех поднял:

— Нос не дорос. Ты его утри сперва.

И остальные мужчины загудели шмелями:

— Правильно, Назар.

— Нащелкать бы его по носу!

Правда, кое-как обошлось, Петькин нос остался в целости.

Поблескивают у нас на плечах косы, за плечами висят баночки с песком и дубовые лопаточки-менташки. Менташка — косу точить, а песок — саму менташку подновить, как оботрется. В полном снаряжении идем. И потому нам неохота здороваться с кем попало. Мужчины с бабами, что идут грести сено, поздоровались, а мы на Катю и не глянули. По-моему, и она нас как бы не заметила. Подумаешь, цаца. Грабли взяла и форсит. Пусть косой помашет.

Встали мы с Санькой рядом, подзынькали менташками по косам, поплевали на ладони — эх ты, сила молодецкая! Размахнулся Санька и — в кочку. Так и снес начисто, как бритвой срезал.

Мне кочка попалась посолиднее. Не кочка, а целое городище, как у нас возле Подлюбич. Такую с одного маху не снесешь. Туда-сюда, а коса не идет назад, хоть ты ей, как когда-то отец говорил, сала дай. Старый Зезюлька стоит и смеется, из-под прокуренных усов блестят вставленные еще до войны металлические зубы.

— Что, не отпускает? За пятку ее тяни, холеру!

Нет на свете больше позора для косца, чем бросать косье и нагибаться, чтобы вытащить из кочки косу за пятку. Смеху на весь луг:

— Сюда, хлопцы! Вот ладная горушка, ну-ка, тюкните!

Правда, когда пошел луг поровнее, мы клевать землю перестали. Так новая беда — наседает старый Зезюлька. Того и гляди, по пяткам заденет. Мы уже взмокли, во рту — горечь, ноги млеть начали, дух занимает, а дед хоть бы что. Шах-мах — и кладется у него трава в ровный, высокий прокос. Поглядишь — коса сама бегает. Видно, острая, как змея. Пускай бы нашими вот так попробовал.

Дед попробовал и нашими. И моей, и Санькиной. Просто не те косы. Даже звенят иначе — тонко, со свистом.

— Тут не в косе хитрость, а в руках. Вы пятку прижимайте к земле, — учит он. — Вот так… А вы носом тычете.

К тому времени, когда бригадирша пришла на луг поглядеть, что тут делается, у нас с Санькой в глазах поплыли разноцветные круги. Теперь мне понятно, почему мать на косьбу клала в отцову торбочку и добрый кусок сала и полдесятка яиц. Я бы сейчас волка съел, попадись он мне в этих кустах.

Глянула Нинка на нашу с Санькой работу и поморщилась. Ей, видите ли, не чисто; ей кажется, что вся молодая, мягкая поросль остается у нас под ногами, а под прокосом и вовсе нетронутая трава. Она считает, что мы не косим, а…

— А что ж мы делаем? — не выдержал я.

— Только траву переводите.

Она поставила нас отдельно от мужчин на Лысом Рогу. Название этому месту придумано в самую точку. Трава здесь реденькая и ровно вокруг, как на току. Если б и хотел, не за что зацепиться косе. Тут уж мы себя показали!

Известное дело, не отстали мы от других и позднее, когда косцам привезли на луг в железной бочке затирку. Была она из непросеянной муки, зато густая и чем-то приправленная. Санька так приналег, что думал — пуп развяжется.

Мало-помалу косить мы все же научились. Потом возили рожь, и возы у нас получались не хуже, может быть, Зезюлькиных. Редко бывало, чтоб развалился в дороге. Разве что веревка развяжется и гнёт съедет.

Не успели мы с Санькой оглядеться, как уже и школа на носу. А у нас ни одной книжки, ни одной тетрадки.

Правда, если я захочу, бабушка может мне пожертвовать трубку обоев, что завалялась у нее еще с «до войны». А тетрадей она мне не нашила и книг не напечатала. Недосуг было.

Когда и по скольку будут платить на трудодни, никому неизвестно. Да бабушка нам советует не больно-то на ту оплату разевать рты. Лучше как-нибудь иначе расстараться денег и купить что нужно для школы.

Пустились мы с Санькой в торговлю. День по лугу ползаем, день на базаре щавель продаем. Чуть свет прибегаем в город, раскладываем свой товар, и Санька начинает бойко зазывать покупателей:

Подходи, кладем до неба,Можно есть и без хлеба!

Люди смеются и весело у нас покупают.

Моя бабушка говорит, что на базаре два дурня: один хочет дорого продать, а второй — дешево купить. Сперва мы с Санькой не ходили в тех дураках, что хотят дорого продать, не торговались за какую-нибудь лишнюю горсть. Мало тебе — на, бери еще. Только деньги выкладывай. Остальные торговцы щавелем начали на нас коситься, особенно женщины. Цену им сбиваем. У нас люди берут, а у них не хотят. Они уж и водой свой щавель сбрызнут, чтоб не такой вялый был, а возле них все равно очереди нет.

Вот тут одна женщина возьми нас и подучи. Мы, мол, продавать не умеем: мешки приносим большие, а выручка — курам на смех. А нужно делать так: класть поменьше, да взбивать, чтоб казалось, что много. Позарились мы с Санькой на большую выручку. Сидели-сидели — нет покупателей. Плюнул Санька на эту хитрость и снова взялся торговать по-своему:

Подходи, кому мало,Можно есть и без сала!

Один седой, старичок с палочкой сказал, что из этого хлопца при старом режиме вышел бы большой человек. Купец первой гильдии.

В первый же день нашей торговли, продав щавель, мы пошли прицениваться к тетрадям. А на базаре чего-чего только нет, прямо глаза разбегаются: решета, гармоники, зажигалки из винтовочных гильз, огурцы, веревки, соль, жженые гвозди, шинели из английского сукна, картофельные оладьи-драники с постным маслом — всего не перечесть. Кричит, спорит базар, божится, толкается, плачет, смеется — голова идет кругом.

Сидит у ворот слепой инвалид, лицо в синих крапинках пороха. На нем линялая гимнастерка. На тротуаре шапка с рублями. Инвалид так растягивает гармошку, что, кажется, вот-вот лопнут цветастые меха.

А ну-ка, дай жизни, Калуга!Ходи веселей Кострома!

Мы с Санькой вздохнули, бросили, как и все, в шапку по рублю, пошли дальше. По другую сторону ворот, под забором, примостился красноносый бородатый дядька. В покрашенном зеленом ящичке перед ним сидит морская свинка, на ящичке — стопка билетов из тетради по арифметике. Тетради, должно быть, не хватило, пошла в ход и обложка с таблицей умножения. На тех билетиках написана судьба: кому встреча, кому расставание, кому богатство — кому что суждено.

— Подходи, хлопцы! — обрадовался дядька, заметив нас. — Пять рублей — и бери свое счастье!

Нет, мы с Санькой и так свое счастье знаем. Пусть другой кто-нибудь, а мы поглядим. Вот девушка подбежала, протянула, дурья башка, свою пятерку. Красноносый постучал пальцем по ящичку, и оттуда через круглое отверстие выскочила свинка: шустренькая, гладенькая, глазки хитрые, как у хозяина. Хозяин сунул ей под нос пятерку, свинка оглядела ее, понюхала, будто проверила, верно ли заплачено, и зубами вытащила один билетик. Тот самый, на котором таблица умножения. Девушка так и расцвела.

На замусоленной, многими руками захватанной бумажке, как курицей нацарапано химическим карандашом: «Жених к тибе приедить».

А какой-то старушке посчастливилось и того больше. Сама она прочесть не могла, Саньку попросила. Тот и прочитал: «Твой милай тибя дажыдаицца».

— Тьфу ты! — разозлилась старуха. — Только людей дурачишь, кабан откормленный. Мила-ай… На том свете, может, и дожидается.