Лгунья - Сусанна Михайловна Георгиевская

Жил-был дуб. В лесу.

А под дубом жили-были маленькие человечки. Они были сердцем сердца больших дубов.

Мальчик в пикейной шапке – тот, что живет у нас во дворе, – сердце сердца дворового дуба.

Его глаза – как небо над нашим деревом.

…Жил-был дуб. В дупле у него притулился маленький человечек. Человечек собирал камешки. Над ним смеялись, его дразнили. Он принимался мычать. Заслышав голос глухонемого, выбегала во двор девчонка, которую звали Кирой. Она лягала обидчиков.

– И не стыдно тебе? – спрашивала у нее Зиновьева-старшая. – Толпа кавалеров, а человек затевается с малолетками.

– Я их убью, убью!

– Пуляй!.. Пусть сгинут… Они подкованные. Разумные. Старшенькому лет десять-одиннадцать. А может, и все двенадцать! Рази, рази его, умница, наповал.

…Мать укладывала Сашу в восьмом часу. Кира накупила ему картинок. Его крошечные ладошки двигались над картинками. Казалось, что пальцы мальчика разговаривают с картинкой.

Иногда он бормотал свое таинственное, беззвучное:

– Кия, Кия!..

«…А что это значит – «не слышать?» Что?! Что?!» Терзая себя, она не желала знать, что слух частично заменен у глухонемого зрением и осязанием. Его рука ложилась на ее горло, когда она разговаривала и пела: так сильно развито было осязание малыша, что он пытался слышать руками.

– …Кира! К тебе пришли.

– Кто!

– Какая-то девушка. Стоит на лестнице и не хочет переступить порога.

– Катюша-а!.. Ты?.. (До чего похожа на Севу!) Идем. Скорее. (Нет!.. Не совсем похожа… Нос у Кати совсем другой, чуть сплюснутый, с очень широкими, подвижными крыльями.) Катя!.. Что с тобой?.. Ты расстроена?

Раздулись и дрогнули ноздри говорящего Катина носа. Катя стала похожа на козочку.

– Видите ли… В общем, я принесла письмо.

– Спасибо. Давай. Я отвечу. Мигом… Ты подождешь?.. Что-нибудь случилось?.. Что-то плохое?

– Пустяки. Севу из-за вас чуть было не отчислили из института.

– Чего ты врешь? Ведь он на военных сборах?

– Кира, почему на вашей двери нет почтового ящика!.. Я бы… опустила письмо…

– Катя, ты что?.. Чем я тебе не почтовый ящик? Отдай. Сейчас же!

– Не смейте орать на меня! Я вам не наш дурак.

– Девочки, – сказала Мария Ивановна, выглядывая на лестничную площадку, – вошли бы в квартиру, право… Шумите, а люди обидятся…

– Мама, уйди… Пожалуйста. Я прошу тебя.

– …И еще я хотела вас предупредить, – грозно сказала Катя, когда Мария Ивановна захлопнула дверь, – чтобы вы к нам не смели ездить… Слышите! Никогда!

– А когда это я к вам?! Порога вашего не переступлю. Отдавай письмо и – катись. Проваливай. Надоела.

– Ладно. Сейчас отдам.

Катя вынула из-за пазухи голубой листок, аккуратно сложенный вчетверо. Посмотрела на Киру прекрасными, открытыми, юношескими глазами… И… надорвала листок.

– Вот!.. Пожалуйста. Вот вам… Вот, вот!

– Перестань! Отдай!..

С маху швырнула Катя голубые клочки на лестничную площадку, не оглядываясь, побежала прочь. Она спускалась с лестницы легким и быстрым шагом профессионального бегуна-спортсмена.

Исчезла.

Кира зажмурилась, положила локти на лестничные перила. Ее подташнивало.

Когда она открыла глаза, перед ней была, разумеется, все та же лестничная площадка, усеянная клочками бумаги.

Переведя дыхание, девочка наклонилась и ч невыразимым чувством обиды и горечи принялась собирать ошметки Севиного письма.

Буквы были большие. С нажимом. Твердые. С наклоном в левую сторону. Не Севин почерк!..

«Злая, жестокая»… «голубые куклины…» «топтали эти глаза…» «черные лестницы…» «целовались»… «мальчишки»… «Сева»… «Не смейте!..»

Как ни старалась Кира склеить разорванное письме, ей это не удалось.

Не письмо, а загадочная картинка.

Неправда! Кира отлично знала – письмо от Кати… Знала, кто топтал и чьи это были глаза…

Но ведь глаза-то не настоящие, а стеклянные?..

Кармен и дон Хозе

– Товарищ дежурный, я очень, очень прошу… Передайте, пожалуйста, эту записку Костырику… Костырик. Солдат. Ну, как бы вам объяснить?.. Ну вот такого, примерно, роста.

– Да что я, не знаю, что ли, Костырика?

Широко улыбаясь, смотрел дежурный в растерянное лицо красивой, высокой девочки, стоящей подле забора, разглядывал ее растрепавшиеся от ходьбы волосы, небрежно надетое клетчатое пальто, туго перехваченное по тонкой талии отцовским кожаным ремешком.

– Не сестрой ли, делом, ему доводишься? – спросил он, лучась от тихих надежд и скуки.

– Сестрой, сестрой… Передай записку. Прошу тебя!

– Анто-о-о-нов, добегай в часть. Сестра приехала… Что-то случилось… Передашь записку Костырику.

– Ты?

Взмах ресниц…

Лицо у Киры было такое измученное, что доставило ему тайное наслаждение сознания своей власти над ней.

– Уйди!.. Уходи и не возвращайся. Поняла? Все! – сказал он жестко и коротко… – Из-за тебя… Из-за тво-их номеров… Я… я…

– Ладно… Уйду. Но если ты меня позовешь – не вернусь.

И она зашагала прочь. Он не окликал ее. Она удивленно остановилась. Подумала… И решительным шагом пошла назад.

Сева все еще стоял у забора и усмехался.

– Иди и сейчас же попроси увольнительную.

– Это еще зачем? Нам с тобой не о чем говорить. И… и кроме прочего… Мне все рассказал отец.

– Если ты будешь так разговаривать, я лягу на землю и заору.

– С тебя станется устроить представление в военной части. Кира!.. Если б ты только могла раз в жизни ответить правду… Скажи, зачем я нужен тебе?

– Зачем? Для того, чтоб чистить мои ботинки.

– Замолчи! Ударю.

– Валяй!.. «Зачем, зачем?..» Должно быть, для радости…

– Скольким мальчикам ты это говорила, Кира?

– Сто девятнадцати… С половиной. Учитывая мой возраст, мне не откажешь в известной оперативности.

– Катя видела, что ты гуляла по улице Горького с двумя модернягами. Один – с бородой… Борода была крашеной!

– Если ты мне простишь эту бороду, я ему прикажу, чтобы он побрился.

– Молчи!

– Убейте меня, дон Хозе… Но, между прочим, Кармен родилась и умрет свободной. Я тебе не обещала, что законсервируюсь в холодильнике, не буду дышать и ходить по улице Горького. Скажи-ка лучше, для чего ты меня привозил к своим? Привез, а они, бедняги, не успели навести обо мне справок…

– Чего ты мелешь?.. Эта папина нормировщица обыкновенная старая дура! Она знает тебя с трех лет… и такое о тебе наплела отцу, что…

– И он ее слушал? Ай да Костырики! Ворвалась твоя Катька, помахала перед моим носом какой-то бумагой, разорвала ее, швырнула на лестницу… Я собрала клочки и поняла, какой была нехорошей девочкой! Обижала, видишь ли, куклу! На этой почве Катя мне приказала, чтобы я никогда к вам не приходила. Можно подумать, будто я обивала пороги твоих родителей… Подлость! Пошлость! Черт знает что!

– Костырик, вернитесь, – сказал дежурный.

Он от ярости ничего не слышал.

– Кира, если б ты знала, что о тебе рассказывала эта старая ведьма… Будто ты топтала