Орел легиона - Ирина Александровна Измайлова

всегда умудрялся различить куда менее громкий звон тетивы, поскрипывание боевой сандалии, тихий лязг извлекаемого из ножен меча или кинжала. И эта особенность слуха не раз и не два спасала ему жизнь, так что приходилось с нею мириться. Но сейчас-то что такого происходит? Зачем слышать какие-то там шорохи, когда хочется просто слушать соловьёв? И потом, ничто изнутри не подсказывало ему в этот момент, что вблизи может быть какая-то опасность. У многих опытных воинов есть такое ощущение, оно, как правило, безошибочно. И раз его не возникает, то и опасаться нечего. Но всё же — что это был за звук? Точно что-то легонько чиркнуло по кирпичной стене. Что-то жёсткое — не хвост пробежавшей мимо лисы, не коготки хорька. Да и какие тут могут быть лисы и хорьки? Волк, пускай и старый, но не утративший нюха, а у Малыша с нюхом явно всё в порядке, никогда не позволит рыскать возле самого дома лесным наглым воришкам. Он поймал бы пришельца куда раньше, чем тот подберётся к дому и приблизится к клеткам домашней птицы, что на заднем дворе. Но и человеку, чужому в этом доме, волк определённо рад не будет, воспользуется своей собачьей привычкой, возьмёт да поднимет лай. Так что нет там, под окном, никого и ничего, что могло бы представлять опасность.

— А значит, надо спать и оставить всякие нелепые мысли! — вслух произнёс Зеленоглазый.

Он повернулся на правый бок и, послушав ещё какое-то время соловьиные трели, мирно и безмятежно заснул.

Прошло, возможно, около двух часов, и будто лёгкий толчок разбудил его. Он резко повернулся на своём ложе, отчего оно едва слышно скрипнуло. И вновь внизу, под окном, раздался шорох, на этот раз куда более явственный, будто что-то мягко, но сильно шлёпнуло по земле. Потом тихо-тихо прошуршали по земле то ли быстрые шаги, то ли просто сильный порыв проснувшегося поутру ветра.

«А вот это уже интересно! — промелькнуло в голове у Дитриха. — Второй раз за ночь... Ну, и кто ты?»

Он совершенно бесшумно подошёл к окну. Постоял, вслушиваясь, потом перегнулся через подоконник. Уже светало, и можно было различить внизу землю, покрытую подстриженной травой, низкие кустики жимолости да идущую вокруг дома дорожку, обсаженную цветами.

Нигде никого видно не было, но отставной центурион и не надеялся кого-то увидеть. Его больше интересовала земля под окном. И хотя этаж был второй, да и рассвет ещё только-только набирал силу, однако две тёмные вмятины среди травы зоркие глаза охотника различили сразу. Ещё сильнее перегнувшись, Дитрих заметил и тёмные крошки земли на выступающих кирпичах цоколя.

— Ловкий малый! — усмехнулся Зеленоглазый. — Удержаться на таком крошечном выступе, да ещё начать карабкаться выше, это надо быть тренированным человеком.

Спать больше не хотелось. Правда, чувства опасности по-прежнему не было, хотя, казалось бы, пора ему появиться. Но Зеленоглазый предпочёл провести остаток ночи без сна, слушая единственного соловья, который ещё заливался в саду. Едва на востоке зарозовела заря, птаха умолкла. А за окном послышались голоса: Крайк переговаривался с тремя работниками, давая им указания — кому идти на выпас коров, кому заняться полем, кому садом.

Умывшись возле пристроенного к стене умывальника, Дитрих обулся (тунику он на ночь не снимал), надел пояс с притороченными к нему ножнами его любимого охотничьего ножа и вышел в коридор. На лестнице, ведущей вниз, прямо в триклиний, тоже звучали голоса, и, услыхав первые же слова, Зеленоглазый резко остановился — это показалось ему не менее интересным, чем странные ночные события.

Говорили Элий и Лакиния, причём в голосе женщины, которая накануне показалась германцу очень спокойной, всегда владеющей собой, на этот раз звучали высокие, почти визгливые ноты.

— Что, по-твоему, это может значить, Элий?! Что?! — она едва ли не кричала. — Откуда это могло появиться здесь?!

— Да почём мне знать? — Элий Катулл говорил тоже не совсем спокойно, но скорее смущённо, чем испуганно. — В конце концов, мало ли мастера делают похожих пряжек? Я не видел её двадцать с лишним лет, мог и ошибиться.

— Но я не могла! — Теперь Дитрих ясно понял: женщина готова заплакать. — Я помню эту пряжку на твоём поясе, очень хорошо помню, как ты рассказывал о своём споре со старшим центурионом. Он не поверил, что ты сможешь метнуть три подряд копья и попасть в один круг. Ты спорил на пряжку против его кинжала. Старший центурион проиграл спор, и ведь именно этот кинжал, который ты тогда выиграл, спас тебе жизнь в том страшном бою. Именно им ты убил мятежника, который бросился на тебя, придавленного колесницей, чтобы добить. Так это было?

— Так, Лакиния. Кинжал цел и по сей день, висит на стене, в моей комнате. Но пряжка давным-давно пропала.

— Вот именно! И я хорошо помню, что она осталась там, за Валом. Крайк потерял её, когда ты дал ему пояс, чтобы увязать в узел орла. Я же помню. Ты ещё боялся тогда, что пряжку найдут эти бритты из племени Рыси и по ней определят ваш путь, когда вы спасались бегством. Похожих пряжек очень-очень мало! Как она теперь могла попасть в наш дом?

— Ещё раз повторяю, Лакиния, почём мне знать? И почему это тебя так пугает?

Тут в голосе Лакинии уже откровенно зазвенели слёзы:

— Потому, Элий, что я боюсь этой женщины! Могу поклясться — она здесь появилась неспроста. Почему ты не хочешь подробнее расспросить о ней Крайка?

— Я расспрашивал. И понял, что он и сам знает о ней очень мало. Но чем обыкновенная женщина могла тебя так напугать?

— Если она обыкновенная, то отчего поселилась отдельно от нас? Отчего не хочет с нами есть и пить?

Элий явно был смущён ещё больше, но старался, как мог, успокоить жену:

— Во-первых, она говорила, что не привыкла жить в каменных домах, они её угнетают. Потому и поселилась в хижине, на краю поля. Пока нет надобности каждый день охранять урожай от кабанов, костров вполне достаточно, вот сторож и не живёт в этой хижине. Ну, а обедала и ужинала она позавчера с нами, вчера же у неё, как видно, не было аппетита — взяла утром пару лепёшек и сказала, что их будет достаточно. Она действительно какая-то нелюдимая. Знаешь, если женщина до определённого возраста не выходит замуж, у неё могут быть всякие странности.

— Это не странности, Элий. Это что-то дурное.