Семь удивительных историй Иоахима Рыбки - Густав Морцинек

Только худой учитель, смахивавший на копченую селедку, и ворчливые жандармы в высоких шапках с черной метелкой петушиного хвоста называли его «Adriatisches Меег» или Адриатикой.

Я вспоминаю обо всем этом теперь, когда греюсь на солнышке, сидя на могиле Кулеши, которому вздумалось умереть три дня назад. Могила пахнет свежей влажной глиной, а вокруг чирикают воробьи и горячий ветер носится между деревьями, над могилами и цветами. А я пыхчу трубкой и вспоминаю, как было на острове Раб, когда меня околдовало море.

Странно — небо надо мной сегодня такое же голубое, как небо над Ядраном. И по небу катится солнце, похожее на солнце над Ядраном. Солнце было влюблено в Ядран. Оно сыпало на него золотые мерцающие искорки, а в час заката притворялось, будто тонет в Ядране и оставляет на память о себе золотистую мерцающую дорожку — прямо от моих ступней и до самого края моря.

Золотистая морская дорожка тоже меня чаровала и вызывала в голове тот же золотой шум, как и вино Кордича, которое я потягивал из глиняного кувшина. Быть может, потому она меня так восхищала и притягивала, что мои дорожки были серые, каменистые, а иногда и белые, как на острове Раб.

Да, изрядно попутешествовал я по свету!..

Дороги были дальние, очень дальние и всегда манящие к странствиям. Я шел по ним попросту ради того, чтобы странствовать. Я пил воду из придорожных родников, источников, колодцев, отдыхал под сенью чахлых пиний, спал в стогах сена, овинах, подчас в чьей-нибудь хате, а случалось, и в местной кутузке. Я был похож на ту птицу небесную из пословицы, которая не сеет, не жнет, а сыта. Чем сыта? Да чем придется! Ворованными яблоками, инжиром и апельсинами или гроздьями винограда, хлебом, который мне подаст разговорчивая баба; случалось, я крал, но иногда и покупал.

Я был знахарем, фокусником, певцом, воришкой. А то нанимался в помощники к деревенскому кузнецу или к портному. Я глотал шпагу или тонкую цепочку, набирал в рот бензин и, разбрызгивая его сквозь стиснутые губы, поджигал. Создавалось впечатление, будто изо рта у меня вырывается темное пламя. Я изучил несколько хитроумных фокусов и поражал людей — показывал им карты, которые тут же исчезали, а затем черт знает откуда появлялись снова. Я называл карты, не глядя на них. В далматинских и итальянских деревенских церквушках я раздувал мехи органа, бормотал по-латыни молитвы и странствовал, странствовал.

Так я попал на остров Раб к молодому рыбаку Кордичу. У Кордича я подружился с его бабкой, которую все называли Майкой[21]. Майка полюбила меня, и я тоже ее полюбил. Она была похожа на волшебницу из сказки. Сколько ей было лет, она и сама не знала. Говорила, что их не счесть. Она сильно горбилась, опиралась на клюку, руки у нее были иссохшие, а пальцы напоминали когти, волосы — седые, а лицо до того изборождено морщинками, что казалось, будто это лицо мумии.

Она чувствовала себя лишней на этом свете, никому больше не нужной. Внук ее Кордич, его жена и двое детей — трехлетний Мирко и четырехлетняя Зофья — тоже считали, что Майка никому не нужна.

Вот она и сидела под шелковицей и ждала смерти. А смерть о ней забыла. Вокруг умирали люди, старые и молодые, а Майка все не умирала. А умереть ей хотелось. Так было до тех пор, пока я не появился у Кордича.

А у Кордича я появился совершенно случайно.

Я ждал в порту — было это в Риеке, — когда придет пассажирское суденышко, курсирующее между островом Раб и Риекой. Мне хотелось есть. Я знал, что много не подработаю, — на такой жалкой, тяжело пыхтящей посудинке ездила только далматинская беднота. Туристы и дачники плавали на суднах с громкими названиями, сверкавших белым лаком, латунью, никелем и черт его знает, чем еще.

Мне всегда удавалось подхватить увесистый чемодан или даже сундук какого-нибудь заморского, лопочущего что-то на непонятном языке туриста и донести до извозчика или до гостиницы. И так как у меня были способности к языкам, я вмиг научился произносить десятка полтора необходимых слов по-английски, французски и итальянски — по-немецки я говорил бегло, — в этом было мое преимущество перед другими парнишками.

Ребята не знали, кто я такой. Я искусно ругался по-хорватски и словенски, сыпал венгерскими проклятиями, а если приходил в ярость, то чертыхался по-силезски, что внушало мальчишечьей ораве особое ко мне уважение. Кроме того, я владел важным для меня искусством — мог положить противника на обе лопатки одним ударом. Искусству этому меня обучил молодой японец, который бродил по свету с корзиной каменных и бронзовых фигурок драконов, будд, чертей и разных штучек и продавал их туристам в качестве амулетов, оберегающих от беды. Но его самого они не оберегли — в один прекрасный день явились два жандарма и увели его с собой. Они сказали, будто он шпион. Возможно! Меня это мало интересовало. Гораздо важнее было то, что я выучил несколько десятков слов по-японски, а кроме того, он оставил мне корзину со странными фигурками и еще научил меня замечательному искусству, которое пригодилось мне в жизни.

Я имею в виду искусство повергать противника одним приемом, он называл это «джиу-джитсу» и очень хвалил меня за понятливость.

Поскольку никто из многолюдной банды портовых мальчишек не владел этим искусством, они вскоре выбрали меня атаманом, и я жил неплохо. Боялся я только одного: как бы кто-нибудь из противников не пырнул меня ножом в спину. Поэтому, разговаривая с кем-либо — с одним ли парнем или с целой ватагой, — я старался опираться спиной о стену, забор или дерево.

Ребята были сорвиголовы, и я держал их в руках только благодаря джиу-джитсу.

В тот день, когда я встретил Кордича в порту Риеки, я расставил свою банду вдоль пристани так, чтобы каждый мог раздобыть пассажира. Я же, конечно, занял самое удобное место.

Подошло судно с беднотой, поднялся шум, крик, по узкому трапу все ринулись с палубы на берег, но ни один мужик и ни одна баба не позволили взять у них узел, перевязанный веревкой чемодан, тюк или мешок.

— Не надо! Не надо! — отмахивались они.

Одним из последних по трапу стал спускаться молодой далматинец с большим мешком на правом плече. В левой руке он нес тяжелый деревянный сундук, окованный жестью.

Мальчишки кинулись к нему, и мне пришлось дважды свистнуть, засунув пальцы в рот. Они отпрянули, поняв, что я его выбрал для себя. Я знаю, что они разозлились на меня, но я был голоден. Возможно, они тоже были голодны, но тогда меня это нисколько не занимало.

— Взять? — спросил я по-хорватски.

— Бери! Мешок! — сказал далматинец и закинул мне на спину мешок. Я даже согнулся под его тяжестью.

— Куда?

— Бар «Плави Ядран»! — ответил он.

Пояснений не требовалось. Я пошел вперед, а он с сундуком — следом за мной. Меня только удивляло, почему он назвал бар «Плави Ядран», пользующийся в порту дурной славой. Какого черта? Уж не контрабандой ли тут пахнет?

Бар «Плави Ядран» был обыкновенным портовым притоном. Там собирались моряки и девушки. Девушки были всякие: молодые и немолодые, красивые и безобразные, глупые и пронырливые, зарегистрированные и незарегистрированные, здоровые и с французской болезнью. А моряки? Да пожалуй, со всего света!.. Они пили ракию и вино, и притом сверх всякой меры, а напившись, устраивали скандалы, которые улаживал хозяин бара, крепкий мужик с бульдожьей мордой, — он постоянно торчал за стойкой в некогда белом фартуке, в рубашке с закатанными рукавами, распахнутой на волосатой, груди. А по залу шатались и сидели в боковых комнатушках ярко размалеванные и едва одетые девицы в коротких юбчонках с разрезом сбоку, повыше колена, в блузках с глубоким декольте, грубые, хлеставшие кружками ракию, курившие сигареты — так называемые «драмки» и готовые в любую минуту за несколько крон пойти с моряком в комнатку на втором этаже.

Одним словом, это был знаменитый в приморском квартале «пуф», то есть публичный дом. Были там и другие, но те не пользовались такой популярностью, как «Плави Ядран», где собирались уличные девки и где был играющий шкаф с громким названием «оркестрион». Хозяин заводил механизм, посетитель опускал в отверстие на боковой стенке шестерку, и шкаф начинал наигрывать венские вальсики. Моряки танцевали с девушками. Иногда для разнообразия шкаф играл «Марш Радецкого» или австрийский национальный гимн «Gott erhalte, Gott beschütze unser Kaiser, unser Land»[22]. Тогда хозяин за стойкой вытягивался в струнку. А моряки и не думали вытягиваться в струнку, потому что они были англичане, датчане, шведы, французы и итальянцы. Они говорили, что им на австрийский гимн начхать!..

Если в это время в баре толклись и австрийские моряки, то завязывалась жестокая драка. Отчаянные баталии могли вспыхнуть также из-за какой-нибудь девушки. Тогда хозяин бара выходил из-за стойки и вмешивался в драку. Он был силен и ловок, хорошо знал приемы борьбы и быстро наводил порядок — самый отчаянный забияка вылетал на улицу в синяках и с подбитым глазом. Случалось и кровопролитие.