Опасная тишина - Валерий Дмитриевич Поволяев

о маме, об отце не говорит совершенно, – значит, отца у нее нет… Выходит, так. Скорее всего, отец у Даши погиб.

Мягкову многое надо было бы узнать у Даши, во многом расспросить – все это еще впереди. Впереди…

Как же ему не хотелось, чтобы девчонки-комсомолки принимали участие в операции, как он ругал дурака-секретаря… И откуда же он узнал, что нынешней ночью пограничники, чекисты, ревкомовцы будут ликвидировать подполье, кто посвятил его в военные секреты, о которых и знали-то всего несколько человек? Этим делом должен заняться следователь, разобраться во всем досконально, а молодежный поводырь – ответить за погибших.

Только убитых девчонок уже не вернуть.

– Товарищ комендант, – подал голос один из бойцов, – а, товарищ комендант!

Голос звучал неясно, приносился словно бы из далекого далека, Мягков, кажется, даже не расслышал его, но засек внутренним чутьем, вскинул голову, попросил:

– Подгоните сюда повозку!

Бойцы растворились в ночном мраке – только что стояли рядом, участливо склонившись на раненой Дашей, – и вдруг исчезли.

Ночное небо немного прояснело – наверное, из-за того, что свет звезд сделался ярче, – на фоне его неподвижными черными силуэтами, похожими на огромных недобрых великанов, выделялись деревья. Одинокая птица, певшая неподалеку, нашла себе напарницу, к ним присоединился третий голос, чистый, нежный, способный выводить соловьиные трели.

Из кармана Мягков достал старенький носовой платок, – чистый, платки свои Мягков стирал каждый день и соблюдал этот обряд строго, – стер Даше кровь с лица.

Если засохнет – оттирать потом будет труднее. Прошептал тихо и горько:

– Я же просил не ходить сюда – и не надо было ходить. Эх, Даша, Даша… Война ведь – штука не для женщин.

Вспомнил, сколько бесполезных попыток сделал, чтобы отменить глупый приказ комсомольского начальника. Жаль, что все впустую. Он скрипнул зубами. Кто-то обязательно должен отметить за это преступное распоряжение. Мягков до Москвы доберется, но обязательно отыщет виновного.

Ну где же бойцы с лошадью? Он выпрямился и, щурясь подбито, будто птица, подсеченная выстрелом, вгляделся в ночную темноту, которая уже переставала быть ночной – утро находилось совсем рядом, воздух сделался совсем другим. Даша застонала, она находилась без сознания.

Мягков поморщился: кто знает, может, ему было сейчас больнее, чем Даше, в груди, под сердцем, образовалась горячая пустота, начиненная опасной тяжестью, способной перекрыть все внутри и остановить дыхание, а следом остановить и сердце.

Комендант хорошо знал по фронту, как умирают люди, много оставил их на обочинах разных пыльных дорог. Одни погибали от ран, другие от брюшного тифа, от сыпняка и холеры, третьи от голода, от холода и страшной простудной горячки, четвертые не имели ни ран, ни болезней, не замерзали в степи – они просто умирали от того, что остались одни. Таких на памяти Мягкова было несколько человек, и он сочувствовал им больше всех.

Ну где же эти двое нерасторопных бойцов с телегой?

Мягков сгорбился, подложил под грудную клетку кулак, словно бы хотел протиснуть внутрь самого себя боль, размять ее там, иначе, если он не освободится от боли, ни толку от него, ни проку, ни помощи никакой не будет. А он должен спасти Дашу, должен отдать ей часть своей жизни, вдохнуть, вживить в нее свои силы.

– Даша… Даша, – позвал он девушку, – ты слышишь меня?

Даша не отозвалась. Лицо ее, которое только что излучало слабый мерцающий свет, угасло. Мягков испугался того, что видел, просипел едва слышно, на последнем дыхании:

– Даша!

Собственного шепота не услышал, он растаял в нем самом… И тут, только тут Мягков понял, что Даши уже нет, она ушла…

Что-то яркое, ослепительное, возникло перед ним на мгновение, Мягков выдавил из себя хрип, сжал зубы. Услышал глубокий внутренний взрыд, сейчас рыдание вымахнет наружу, его не удержать… Он стиснул зубы сильнее.

Несколько минут Мягков сидел на корточках неподвижно, глядя на Дашино лицо, слыша песню нескольких лесных пичуг, а потом словно бы провалился в некую глухую яму – не видел уже ничего, как ничего и не слышал, и ни на что не реагировал.

К нему подходили бойцы, что-то спрашивали, но он не отвечал – не слышал их вопросов, кто-то даже притащил санитарную сумку, чтобы перевязать самого Мягкова, у которого на щеке была кровяная ссадина, но Мягков даже головы не поднял, и бойцы, бывалые люди, поняли, что с ним происходит, отступили от коменданта на несколько шагов.

Прошло еще немного времени, и Мягков очнулся, поднял голову. Той порой два бойца подогнали телегу, застеленную сеном.

– Товарищ комендант, извините, раньше никак не получалось, – подал робкий, сыро осекающийся голос один из бойцов. – На дороге убитые девчата лежат, пришлось убирать… Простите. Поехали, товарищ комендант!

– Куда? – Мягков поднял голову, взгляд его был невидящим. Он прикусил зубами дергающуюся нижнюю губу. – Поздно, ребята… Все. Все-е… – рыдающим шепотом произнес он. – Она умерла.

Летние ночи – короткие, как птичья трель, не успеешь оглянуться, как наступает рассвет, – вот уже небо подернулось легкой желтоватой рябью, немного приподнялось над землей, затем в ряби возникли, родившись почти из ничего, из нескольких диковинных пятен, длинные оранжевые полосы, пролегли от одного края неба до другого. Сделалось светлее.

– Как умерла? – запоздало, испуганно спросил один из бойцов.

– Очень просто… – Мягков ощутил, как у него дрогнули, но тут же успокоились губы, он уже мог владеть собою. – Как умирают люди? Вот так умерла и она.

– Простите, товарищ комендант… Жалко очень. Ей бы еще жить да жить, – голос у бойца дрогнул. На войне этот парень не был, о смерти знает только понаслышке, а сколько смертей, сколько погибших видел Мягков, столько молодой человек этот, надо полагать, не увидит в ближайшие тридцать лет. И вообще мировая революция защитит людей, не даст им убивать друг друга…

Аккуратно, словно бы боясь причинить Даше боль, Мягков поднял ее с земли, осторожно уложил на телегу. Сено в телеге было постелено свежее, душистое, сверху прикрыто брезентом. Это устраивало коменданта – Даше будет мягко ехать.

В глотке у него забренькало что-то глухое, сдавленное, Мягков, сопротивляясь самому себе, покрутил головой, произнес что-то невнятное и умолк.

Небо стремительно светлело, звезды гасли одна за другой, только некоторые, самые упрямые, продолжали еще жить, дразнились своими колючими лучами, хотя уже изрядно поблекли, потеряли свой первозданный цвет, – скоро сдадут и они.

Поющих птиц сделалось больше, они пробуждались одна за другой и, вместо того, чтобы чистить свои перья, начинали петь. Только пение это вызывало у Мягкова горькую оторопь, от него стискивало затылок, сердце сжимало так, что в груди исчезало даже биение его, а перед глазами начинала мельтешить рябь.

Неожиданно неподалеку послышался уверенный, бархатистый, как у театрального певца голос, – по дороге шел высокий парень, наряженный в легкую парусиновую блузу с шелковым бантом на груди. Пышные каштановые волосы небрежно спадали по обе стороны головы, парень горделиво подхватывал их рукой и вскидывал наверх.

Сопровождали парня